Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

Казовский Михаил Григорьевич

–  Плод моей любви с жёнушкой Глафирой, - сообщил е без удовольствия.
– От любви самые прекрасные дети рождаются. Потому как любовь суть добро и благо.

–  Суть добро и благо, - повторил Ярослав.
– Ну, а коль любовь незаконна? Не освящена Господом?

–  Не бывает незаконной любви!
– объявил вельможа.
– Ибо нам ниспослана свыше. Ибо животворяща! Пасть в любви нельзя. Лишь возвыситься, сделаться мудрее и чище… Сам подумай, княже: дикари и нехристи любят не меньше нашего и детей рожают, может быть, проворней, чем мы! Стал бы Бог это допускать, если б осуждал, проклиная? Значит, дело не в вере. Я вот верую, что в любви, в истинной любви, в детях от любви, мы и приближаемся к смыслу бытия.

Ярослав приветливо улыбнулся:

–  У тебя, смотрю, целая теория, как сказали бы греки!

–  Почему бы нет? Чай, мы тут на Руси не дурнее прочих мудрецов!

–  Ну, а сын твой какого склада? Книжник или воин?

–  Отвечай, Миколка, - обратился к тому отец, - что тебе милее?

Теребя шапку, юноша ответил:

–  Книг читал немало, но могу и мечом махать, коль нужда заставит. Помогал тятеньке по хозяйственной части - надзирать за плотниками и мостовщиками. Наводил порядок на гульбищах…

–  Да, по части порядка на него можно положиться, - подтвердил Прокудьич.

–  Любо, любо. Я поставлю его под начало Гаврилки Василича; ну, а выкажет себя в службе молодцом - сделаю седельничьим.

Оба благодарили, кланялись почтительно. Вызвав Тимофея, князь велел ему проводить юношу к Гаврилке, просветить по части галицких порядков, а тем временем стал с Олексой беседовать о делах. Спрашивал с тревогой:

–  Что там Перемышль и Звенигород? Не бунтуют ли? Не желают ли отложиться из-за неспокойствия в Галиче?

–  И-и, какое там, батюшка, мой свет!
– заверял наместник.
– Про твои здешние невзгоды я узнал только по приезде. Там у нас о раздоре князя с княгиней слыхом никто не слыхивал. А и то: милые бранятся - только тешатся. Наш народ это понимает.

–  Говорят, Вонифатьич где-то объявился. А его влияние на бояр местных велико. Всяко может статься.

–  Нет, о Перемышльской земле можешь не болеть: мы тебя не оставим. Я бразды держу крепко.

Ярослав сказал с благодарностью:

–  Очень, очень славно! Надо бы тебя наградить, да не знаю чем. Назови - постараюсь выполнить.

Тот взмахнул рукой:

–  Мне богатств не надобно, всё моё богатство - это дети. Разреши при монастыре Архистратига Михаила школу завести - и для девочек, и для мальчиков из богатых и просто зажиточных семейств. Им наука, и тебе вырастет подмога.

–  Да о чём разговор! Заводи, бесспорно. Я пришлю много новых книг.
– Он пожал ему локоть, с чувством произнёс: - Эх, Олексушка, милый, как мне не хватает башковитых помощников! Всё наперечёт - то туда, то сюда бросаю, а кругом одни беды да напасти! Только-только от внешних врагов отбились - глядь, внутри завелась зараза… Стыд!

–  Потому как народишко тёмный и чего хочет, не разумеет. Надо просвещать! Сызмальства выкармливать деловых людишек.

–  До всего руки не доходят. Но твои слова верные. При монастырях будем открывать школы, выпишем учителей из Царя-града. И собрания книг устроим, как у греков, - библиотеки. Только б денег на всё хватило!

–  На такое благородное начинание урезать казну нежелательно.

Не успел Прокудьич ускакать из Галича, как примчался гонец от Настеньки. Та просила князя поскорее приехать: при смерти лежит, хочет попрощаться. «Господи, никак, отравили?
– ахнул Ярослав.
– Если она умрёт, я и сам руки на себя наложу». Несмотря на вечер и дождь, не раздумывая, отправился в путь - вместе с Тимофеем и рубаками Гаврилки Василича. Ближе к полночи были уже в Тысменице; мокрые, продрогшие, грязные, ворвались во двор Настенькиного дома.

–  Как она? Проводи скорей!
– бросился правитель к вышедшему дворскому.
– Что, плоха?

–  Бегали за батюшкой. Он ея соборует.

–  Боже, соборует! Лекарь был? Говорил о чём?

–  Лекаря у нас сроду не водилось, есть одна знахарка смышлёная, да Арепка никого подпущать к Настасье Микитичне не хочет. Акромя попа.

–  Вот ещё паскуда! Я сейчас ей всыплю!

Пробежав по дощатой галерее, Ярослав распахнул двери спальни и увидел на одре свою ненаглядную: та лежала ничком, руки на груди, а дородный священник мазал ей елеем губы и виски.

–  Настенька, любимая! Слышишь ли меня?
– Князь рванулся к её постели, наклонил лицо к изголовью.
– Это я, родная!

Приоткрыв глаза, та смотрела на него с отчуждением.

Но потом узнала.

–  Батюшка, мой свет… - прошептала радостно.
– Ты приехал! Вот как хорошо!.. Не серчай, что побеспокоили…

–  Ай, о чём ты! Только поправляйся скорее.

–  С Божьей помощью… Мне теперь, после елеосвящения, стало много легче.

–  Слава тебе, господи! Я пойду надену сухое и вернусь к тебе.

–  Приходи быстрей.

Обнаружив Арепу в смежной горнице, он едва ли не с кулаками набросился на приспешницу: отчего не пускает знахарку, отчего не лечит сама? Та сидела поникшая, вроде в полусне; отвечала невнятно, сбивчиво; но наследник Владимирки понял главное - силы свои потратила на спасение заболевшей и сейчас жизнь его зазнобы вне опасности.

–  Что с ней было-то, говори скорее!

–  Было, что и есть…

–  Я не разумею.

–  Твоего ребёночка носит под сердцем… первый месяц покуда… чувств лишается то и дело… ничего есть не может - всё наружу лезет… видно, сглазил кто… порчу я сняла, Настю заговорила… лучше всякой знахарки…

Осмомысл, счастливый от полученного известия, крепко обнял старую:

–  Ты прости, Арепка, что журил тебя понапрасну. Я ж не знал, отчего Настасья недужна!

–  Ничего, касатик, не извиняйся. Ты гляди сам не захворай: мокрый весь до нитки. В баньке пропотей да горячего вина выпей. А меня отпусти соснуть. Не в себе я что-то…

–  Ну, иди, иди. Бог тебя спаси!

После бани он опять поднялся к подруге. Молодая женщина не спала и смотрела на него с умилением. Ярослав поцеловал её в щёку и почувствовал на губах вкус оливкового масла, сохранившегося после соборования. Произнёс негромко: