Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Ну, допустим, всё у нас пройдёт ровно бы по маслу. Как поступим с опальным князем? Пострижём насильно в монахи?
– Лучше бы - того… - Феодор откровенно провёл указательным пальцем по горлу.
– Нет, ни в коем случае! Запрещаю, слышишь? Сокрушённо покачав головой, Вонифатьич предупредил:
– Ох, своей добротою, матушка, мой свет, ты погубишь дело.
Но упрямая Долгорукая проявила твёрдость:
– Никаких убивств! Коли не захочет ко мне вернуться - станет иноком. А иначе и со мною у тебя разговора не выйдет.
Он ответил грустно:
– Подчиняюсь, княгинюшка, подчиняюсь. Ты мне выбора не даёшь. Но потом уж не сетуй, что тебя не предупреждали о возможных последствиях твоего милосердия…
Это посещение выбило жену Ярослава из колеи. До утра она не сомкнула глаз, то ворочалась на одре, то, накинув шаль, мерила шагами спальню и крестилась, глядя в красный угол, где горела лампадка. Ей конечно же очень хотелось досадить мужу, посрамить его и унизить; но такую ответственность взваливать на себя - Галицкое княжество!
– с внешними и внутренними врагами, неурядицами, только-только поднимающимся хозяйством, - сможет ли, осилит ли? А случись война? Половцы нагрянут? Венгры набегут? Где искать защиты? Кто придёт на помощь? Хорошо было за спиной у супруга, тихо, безмятежно… Не рискует ли она жизнью, соглашаясь на сговор с необузданным Феодором? Может, посидеть, потерпеть, помолчать в тряпочку и дождаться замирения с князем, проглотив обиду? Ну, бывает: загулял, разбуянился - всё-таки мужчина, падкий на соблазны, - эка невидаль!
– приползёт, покается. И простить, и начать с чистого листа?
В этих мыслях и застал Юрьевну рассвет. Вышла к завтраку с покрасневшими веками, молчаливая и рассеянная. Ела творожок без обычного аппетита, запивала молоком как-то безучастно. Лишь прикрикнула на младшую Ирку, пожелавшую новую порцию сметаны со ржаным хлебом:
– Неча, неча, погляди на себя, душа моя: скоро станешь как колобок, щёчки треснут!
Фрося рассмеялась, а сестра надула толстые слюнявые губы.
– Ну, поели с Божьей помощью? Кыш тогда отсюда, живо заниматься!
– Задержала Володю-Яшу, провела ладонью по его белым волосам и сказала, любуясь: - Взрослый уж совсем… настоящий князь… Хочешь править Галичем?
Тот пожал плечами:
– Ну, как подрасту… я пока не думал. А что?
– Ничего, ничего, беги.
И опять погрузилась в раздумья.
Неожиданно доложили: прискакал нарочный от Кенятина Серославича (у печатника и княгини был секретный уговор: если новости случатся от Ярослава, если он уйдёт от Настасьи и решит вернуть Ольгу, то боярин сообщит ей с гонцом) - Долгорукая заохала, раскраснелась от счастья и велела, чтобы человека впустили. Приняла скрученную в трубочку грамоту, протянув расслабленно-нетвёрдую руку, сорвала печать и прочла, раскатывая свиток; сразу изменилась в лице, побледнела, даже не наградила посыльного за его труды небольшой монеткой, повернулась и вышла, на ходу ругаясь. А письмо говорило, что у Настьки родился сын, названный Олегом; но коль скоро «Ярославичем» быть не может, сделается «Настасьичем»; Осмомысл находился при роженице до последней минуты, а затем три дня праздновал в Тысменице.
У себя в одрине, запёршись одна, Ольга яростно порвала пергамент, разбросав клочки, била кулаками в стойки балдахина, изрыгая проклятия.
– Сын!
– хрипела.
– Сын! Господи, за что?!
Смысл её отчаяния был таков: сын - наследник престола; да, сегодня - побочный ребёнок, говоря на латыни - «бастардус»; но ведь завтра галицкий владыка может по церковной линии узаконить его рождение и тогда завещает трон не Владимиру, но Олегу!
Долгорукая села на постель, вытерла платком мокрое лицо и сразу успокоилась, посуровела и нахохлилась. Бросила негромко, но внятно:
– Мы ещё поглядим - кто кого! Поскрипев зубами, добавила:
– Вонифатьич прав… надо соглашаться…
И, подобно боярину, выразительно провела указательным пальцем поперёк горла, точно лезвием.
4
Трудно передать те страдания, что перенесли Берладник и его дети. В Тырнове их запродали в рабство состоятельным грекам, проживавшим в Пловдиве (Янку одним хозяевам, а Ивана с Чаргобаем другим). Девушку приставили к тяжело больной даме, не встававшей с постели, - состоять сиделкой, совершать ежедневный туалет, выносить горшки и кормить с ложечки. А отец и сын трудились в камнедробильной мастерской - старший подвозил вырубленные в каменоломне глыбы, младший их распиливал; это был строительный материал для дворцов и общественных зданий. Так они проработали больше года, лишь однажды осенью обменявшись двумя записками, принесёнными мальчиком-рабом: дочка извещала, что жива-здорова и уже привыкла к своему положению, но с трудом представляет, что случится с ней в случае кончины хозяйки - видимо, опять попадёт на невольничий рынок; а отец ответил, что они в худшем положении - кормят плохо, заставляют ишачить с утра до вечера, гонят на работу даже больных; но в конце добавил, что Господь их выручит, надо только верить.
И Господь помог: умирающая матрона завещала, чтобы, после её ухода в мир иной Янке дали вольную и приличную сумму денег, нужную для выкупа брата и родителя. Смерть пришла к старушке в середине марта 1162 года. А в начале апреля выкуп состоялся - даже ещё дешевле, чем предполагалось: дело в том, что Берладник, подхватив чахотку, был уже совсем плох и ушёл за бесценок.
Он почти не вставал и всё время кашлял, сплёвывая кровь. В нём, осунувшемся, худом, слабосильном, труднобыло узнать прежнего Ивана - пышущего здоровьем добра молодца. С помощью детей уселся на купленной телеге а потом и лёг, прикорнув в соломе. Янка села рядом, свесив ноги вниз, Ростислав-Чаргобай подхлестнул запряжённую кобылу, и они поехали к югу - прямиком к Эгейскому морю, чтобы в крупном греческом городе Фессалоники (по величине - втором после Константинополя) сесть на морское судно и отправиться в сторону Царь-града, к августейшей родственнице. Двигались небыстро, опасаясь растрясти хворого отца. А ему с каждым днём становилось хуже. Да ещё при тяжёлой переправе через реку Стримон их подвода перевернулась, и Берладник после купания в холодной воде впал в горячку. Бредил и хрипел, звал на помощь Янку, а когда она над ним наклонялась, в ужасе шарахался, принимая её за покойную Людмилку.
Целую неделю заняла дорога. И 11 апреля наконец прибыли в Селун (так по-русски звали в ту пору Фессалоники). День был по-настоящему летний - тёплый, мягкий, с моря дул лёгкий ветерок, и оно, бескрайнее, неестественно синее, умиротворённое, по-щенячьи лизало волнами белый крупитчатый песок.
– Тятя, погляди, мы у моря!
– радостно воскликнула дочка.
– Слава Богу, доехали! Ну, теперь ты надышишься исцелительным воздухом и пойдёшь на поправку! Греческое солнышко вылечит тебя! Тятя, слышишь, да?
– И внезапно вскрикнула: - Славка, Славка, он умер!
Сын приник к бездыханному телу, начал щупать шею; кожа была ещё тёплая, но артерия не билась. Так, за тридевять земель от желанного Галича, в тридцать восемь лет, дни свои окончил неуёмный двоюродный брат Осмомысла, князь-изгой. Храбрый воин, сильный муж, он в иной ситуации мог бы принести много пользы. Но судьба оказалась к нему сурова, превратив в разбойника, главаря беглых смердов. Тем он и вошёл в русскую историю. А его кончина ознаменовала собою завершение первого периода в жизни Ярослава - детства, юности, становления; начиналась зрелость…
Дети же Берладника упокоили родителя на простом сельском кладбище близ Эгейского моря, заказав отпевание в местной церкви. Оба плакали. Оба привязались к Ивану, уважали за смелость и дерзкий ум; да и сам Иван в эти последние годы своей жизни вдруг открылся с неожиданной стороны - добрым главой семейства, искренне любившим сына и дочь. Вот ведь странное, удивительное дело: Янка с юных лет думала о мщении, представляла его в деталях, а потом полюбила отца и была полна скорби в траурные дни. Чаргобай тоже сильно переживал, но как брат Я мужчина всячески старался поддержать сестру, хоть и старшую, проявлял твёрдость духа и желание ей помочь справиться с печалью.