Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
Но, конечно, княгиня не осталась в неведении - ей не преминули тут же передать. Интересно, что раньше, не имея оснований ревновать мужа, Ольга закатывала ему скандалы, плакала и ругалась. А теперь, зная точно - и о выстроенном дворце, и о переезде юной соперницы из монастыря в новый дом, и о частых свиданиях, - повела себя хладнокровно, твёрдо. Дождалась Ярослава с охоты (по его словам, он в Тысменицу ездил бить оленей и туров), заглянула в двери, поклонилась вежливо:
– Здравия желаю, с возвращением, Бог в помощь. Он ответил рассеянно:
–
– Добре, добре… Ты, я вижу, поохотился всласть? Много настрелял дичи?
Осмомысл почувствовал, что в словах жены есть второе дно, и забеспокоился. Посмотрел с укором:
– Ты, никак, смеёшься?
– Я? Смеюсь? Да чего ты выдумал? Нешто мне дозволено над тобой смеяться? Просто я стараюсь шутить, чтобы не сказать лишнего.
– По какому поводу?
– О твоей охоте. Видно, очень тебе охота, что уже не таясь ездишь к потаскухе. Позабыв о долге, о моём достоинстве, о семье, о детях. Всё себе в охотку!
Князь пробормотал:
– Ты пойми, прошу…
– Понимаю, как же!
– не дала ему досказать дочка Долгорукого.
– У тебя присуха! Прикипел, прилип. Жить без нея не можешь. Свет один в окошке. «Милушка-зазнобушка»! Как поют в народе: пламень сердца и пожар души. Ничего не скажешь. Мне вот Бог не дал. И велел не глядеть на чужих мужей. Думать о твоём благе. Я и думаю. Говорю крыто: никаких обид. Полюбовница тебе всех дороже - оставайся с нею. Но меня больше не тревожь. В Болшев перееду вместе с детьми…
– Нет, детей не дам! У неё сузились глаза:
– Тут уж извини. Либо я и дети, либо эта краля. Третьего не дано.
Ярослав ломал пальцы с хрустом. Подошёл к окну, поглядел на двор. Тихо попросил:
– Погоди чуток. Не могу решиться.
– Я годить не желаю!
– заявила Ольга.
– Коли расставаться, так сразу! Сколько можно жилы тянуть, резать по живому? Назначай мне выплату, на которую я стану отдельно кормиться. Больше ничего не прошу.
Он вздохнул печально:
– Что ж, тогда разъедемся… Видно, суждено… Но учти: буду наезжать в Болшев постоянно, дабы видеть деток, говорить с ними и играть, дабы не забыли отца…
– «Не забыли отца»!
– сморщившись, передразнила княгиня.
– Да такого отца и забыть не грех, право слово!..
Их разрыв был воспринят в Галиче с осуждением. Многие считали, что владыка не прав. Даже Кснятин Серославич, самый преданный из бояр, близкий человек, управляющий канцелярией и хранитель печати, долго убеждал Осмомысла одуматься. Говорил, волнуясь:
– Что нашло на тебя, господина здравого? Помрачение разума? Приворот? Болезнь? Нет, понять могу - все мы не безгрешны и порой даём волю чувствам, изменяем супругам на стороне, - но семей не бросаем, возвращаемся в их святое лоно! Девки девками, а жена женой! И не надо путать одно с другим.
– Я не путаю, - мрачно отвечал сын Владимирки.
– Я люблю Настасью. И своих детей. Ольга мне противна.
– Понимаю тож. Но князья, цари тут не в силах что-либо менять.
– Это Вонифатьич и его люди распускают слухи.
– Очень может быть. Только семя брошено в благодатную почву! Галичане не довольны твоим поступком. И во имя замирения в обчестве должен ты прогнать полюбовницу, вновь объединиться с Гюргевной.
– Не могу. Не стану!
– Ну, а как толпа пойдёт на Тысменицу - жечь колдуний, испоганивших князя?
– Брошу на толпу конницу!
– Ну, а если конница развернёт удила супротив тебя?
– Кликну на подмогу половецкую чадь - Вобугревичей, Улашевичей и Бостеевых отроков. Постоят ужо за Чаргову внучку!
– Ох, опасный путь - стравливать православных и нехристей. Может завертеться такая буча, что костей не соберём после!
Галицкий правитель от отчаяния падал на колени перед образами и, сплетя пальцы, воздевал их к лику Богородицы:
– Помоги! Вразуми! Спаси!
– Замирись с женой, замирись с женой, - продолжал настаивать на своём Серославич.
Что уж говорить об отце Александре! Осмомысл ни разу его не видел столь несдержанным. Старец негодовал, потрясал кулаками и грозил проклясть, призывал страшным голосом:
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа одумайся! Повелитель тьмы искушает тя. Принял образ молодки-чаровницы. И завлёк в свои сети. Осознай, отринь. Замоли грехи, истово покайся. И тогда Бог тебя простит. А иначе - вечные муки в преисподней!
Ярослав подавленно возражал:
– Нет, неправда, Настя - не исчадие ада… Добрая и ясная, точно лучик солнца. Точно соловьиная трель! И к тому же она крещёная, ходит в церковь, соблюдает посты. А вина её только в том, что меня любит больше жизни. Разве ж сё погано?
– Геть отсюда, из чертог моих!
– пальцем указывал на дверь духовник.
– Видеть не желаю, слушать ереси. Станем говорить после возвращения Ольги в галицкий дворец. А теперь - ступай!
Сын Владимирки мог бы, разумеется, и побить его за неуважение к князю, вырвать бороду, бросить в яму (многие правители того времени мало церемонились с неугодными церковниками), но, как человек мягкий и незлобивый, не хотел даже думать о таком способе выяснения отношений. Только, повздыхав, уходил из кельи духовника.
Кроме Тимофея, лишь один боярин с пониманием отнёсся к страсти повелителя - перемышльский его наместник Олекса Прокудьич. За последние годы он слегка обрюзг, нагуляв солидный животик, а число собственных детей довёл до восьми. Старшего из отпрысков - девятнадцатилетнего Миколу Олексича - и привёз ко двору владыки, чтоб пристроить на приличное место в свите князя. Парень был плечистый, здоровый, но ещё теленок телёнком, опускал лаза и робел в присутствии Осмомысла, заливаясь красой. А родитель его расхваливал что есть мочи: мол, покладистый, исполнительный, не свистун, не бражник.