Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– И желать лучшего нельзя! Правду говорят: сам не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь!
Кснятин спросил:
– А кого пошлёшь за Иваном? Надо, чтоб надёжный и знатный.
– Да вот хоть Избытка Ивачич - чем не родовит и не предан?
– Говорить-то уж больно не мастак.
– За него скажут остальные. А присутствие галицкого тысяцкого сделает посольство солиднее.
– Ладно, будь по-твоему.
Волыняне взяли на себя всю организацию предприятия. И сумели уговорить большинство князей. К Изяславу Давидовичу собрались посланцы не только западных земель, но и даже двух Святославичей, а ещё представители польского и венгерского королей, находившихся со Мстиславом в родстве. Санный поезд прибыл в Киев по весне 1158 года. Приняли их красиво, угощали отменно, одарили богато. Но на главный вопрос - о Берладнике - Изяслав ответил с недоумением:
– Да с чего вы взяли, что он у меня? Выдал бы его с превеликой радостью, но никак не в силах, бо ещё осенью возвратился в Берлад. И вообще - стоит ли о нём толковать? Кто такой Иван? Жалкий князь-изгой, никому не нужный. Ссориться с соседями из-за этой шавки? Я не уважал бы себя, если б сделал так. Словом, не взыщите. И расстанемся в мире.
Но Избыгнев Ивачич разузнал у своих киевских друзей: князь великий сказал неправду. Или - полуправду: сына Ростислава в Киеве действительно не было, но не с осени, а всего лишь с третьего дня - услыхав о приезде посольства по его душу, ускакал на юг, под прикрытие «чёрных клобуков» Кондувея. А когда представители разных княжеств разъедутся, то вернётся назад.
Прямодушный галицкий тысяцкий ляпнул на прощальном пиру во дворце Изяслава без обиняков: ваша светлость соврамши, стало быть, прощения просим, но придётся «пойти на вы». Глазом не моргнув, князь предупредил: ну, так пожалеете - одолею вас, шелудивых, Ваньку посажу на княжение, а иных нынешних превращу в изгоев! И расстались в ссоре.
Обе стороны начали усиленно готовиться к схватке. Киев попытался раскачать враждебную коалицию: отдал в вотчину Святославу Ольговичу крупные города - Мозырь и Чичерск; оба Святослава поклялись Изяславу в верности и пообещали поддержать его в случае войны. На совместном пиру в городе Лутаве даже написали грамоту Осмомыслу: если не пойдёшь против нас - мы тебя не тронем, если же пойдёшь - уничтожим.
Получив письмо, Ярослав переполошился. Он не знал, как себя вести - то ли оставаться в союзе с волынянами и совместно с ними выступить в поход не позднее июня, то ли отсидеться, потянуть время, выждать.
Тут ещё перехватили гонца, посланного Феодором Вонифатьичем в Киев, а при нём обнаружили послание, обращённое к Ивану Берладнику. Галицкий боярин призывал последнего поскорее отвоёвывать стол у проклятого Осмомысла, обещая прямо: «Как завидим у наших стен твои стяги - так отступим от Ярослава!»
Сын Владимирки приказал Гаврилке Василичу захватить Феодора, привезти в княжеский дворец в кандалах для суда и казни. Но боярин был предупреждён доброхотами и сумел вовремя исчезнуть. Ситуация складывалась опасная, отлучаться из города князь боялся, предпочтя этим летом на Киев не наступать.
И немедленно был наказан за трусость.
Потому что Киев сам напал на его владения. В августе 1158 года Изяслав и Берладник при поддержке войск Святослава Всеволодовича и половцев, миновав Чёртов Лес, захватили Теребовль и Коропец. Брошенная им навстречу дружина во главе с Избыгневом обратилась в бегство. Осмомысл послал Кснятина во Владимир-Волынский, умоляя помочь, сам же затворился в столице и почти не выходил из церкви Святого Иоанна, призывая силы небесные не позволить врагам одержать победу.
Целый месяц длилась осада. Наконец с севера ударил подоспевший Мстислав с дядей Владимиром и венграми. Изяслав и Берладник откатились к городу Василёву, возле стен которого и произошло решающее сражение. Бились крепко - с перерывами двое суток. Первым дрогнул Святослав Всеволодович: раненный в плечо, он велел своим полкам отступать. Вслед за ним отступили и половцы-турпеи. А под вечер 25 сентября окружение с Василёва было снято.
Ярослав, сопровождаемый Гаврилкой Василичем, поскакал в женский монастырь Покрова Богородицы. Было уже темно, и монашка-привратница, увидав в свете фонаря кавалькаду вооружённых дружинников, от испуга чуть не лишилась чувств. Побежали доложить матери-игуменье, та вскочила с постели, бросилась встречать дорогого гостя. Запылённый, нервный, он уселся в трапезной, от еды отказался, но вино пригубил и сказал, чтобы привели половчанку Арепу, Янку и Настасью.
Те вошли гуськом, поклонились, встали. Князь достал из мешочка на поясе отшлифованный изумруд и взглянул сквозь него на женщин.
Старая служанка сделалась седой совершенно, выпал последний зуб, и лицо изменилось, вроде его приплюснули.
Янка подросла, и в её чертах стало больше женского, от покойницы-матери; только узкие, плотно сжатые губы повторяли в точности выражение губ рассерженного Берладника.
Настя похудела; отблески горящих свечей делали её узкое лицо очень смуглым, удлиняли нос и усиливали глазные тени; вроде бы она недавно болела и ещё не успела прийти в себя.
Осмомысл прокашлялся и спросил:
– Что, Арепа, как вы тут живете?
– Слава Богу, батюшка, нас не забижают. Но, само собою, у тебя во дворце было много слащей.
– Шамканье старухи выглядело потешно, отчего галицкий владыка сразу успокоился и повеселел.
– Ну, а ты, Иоанна, сожалеешь о чём-нибудь?
– Сожалею, княже, что войска киевлян не вошли в Василёв.
– Вот как? Почему же?
– поразился он.
– Я б тогда смогла увидеться с тятенькой.
– А-а, понятно… Ну и что б ты ему сказала?
– Что такой муж, как он, недостоин жить. И воткнула бы ему ножик в сердце.
Настя перекрестилась, а у князя вырвался смешок:
– Так бы и воткнула?
– С удовольствием.
– Да ведь это грех - убивать отца!
– Он приносит людям только несчастья. Не отец, а диавол. И убить такого - благое дело.
Покачав головой, Ярослав заметил:
– Ну и мысли отроковицы!.. Аж мороз по коже!
– Да она дикарка вообще, - встряла служанка-половчанка.
– Слушается плохо. И порой сестрицам-черницам непотребно дерзит.
– Старая доносчица, - огрызнулась Янка. Князь прикрикнул:
– Цыц! Разговорилась! Кто Арепу тронет - дело будет иметь со мною. И тогда шутки плохи!
Дочь Ивана потупилась. Осмомысл опять поднёс к глазам изумруд:
– Ну, а ты, Настасьюшка, что такая грустная?
– За тебя и за галичан тревожилась больно.
– Наложила на себя добровольную епитимью, - вновь пожаловалась Арепа.
– Что за епитимья, да ещё добровольная?
– Ой, она вечно перепутает!
– засмущалась девушка.
– Никакая не епитимья, а простой обет: жить на хлебе и на воде до победы наших.
– И слегка поправилась: - До твоей победы, дорогой княже…