Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
Подогнув колени, тот неспешно посадил его у края тропинки.
– Тёплая, душистая!
– восхищённо пролепетал старик, гладя землю ладонями.
– Из нея мы вышли и в нея уйдём… Это правильно. В этом высший смысл. Мы - песчинки земли, мироздания, космоса, и негоже мнить себя царями природы, будучи песчинками. А гордыня - грех. Ибо так же бренна, как всё остальное. Мы песчинки, частички, но частички великого, необъятного и бессмертного! Целое немыслимо без частей, но и части без целого. Кто сего не понял - глупец!
– Тихо улыбнувшись, он прикрыл глаза и, внезапно откинувшись, умер.
А Берладник, поддерживавший спину наставника, осторожно
Постоял, помолился, стоя на коленях, осеняя себя крестами.
Но потом, сразу успокоившись, снял с руки покойного изумрудный перстень и засунул себе в калиту [11] , что висела на поясе. Встал и пошёл звать монахов, дабы те позаботились о теле усопшего и похлопотали насчёт похорон.
А отпев и похоронив старого боярина, Ростиславов сын вскоре скрылся из Перемышля. Путь его лежал на восток. Мудрые слова, сказанные Петром перед смертью, совершенно не просветили его. Он опять жаждал мести. И своей новой жертвой выбрал Юрия Долгорукого.
11
Калита - кожаная сумка для денег в Древней Руси, носилась на ремне у пояса.
7
А Иванов план был довольно прост: устранить великого князя и тем самым расчистить место для нового - Изяслава Черниговского. Тот уж не спасует и пойдёт воевать западные земли - Галич и Волынь. Что-нибудь изгою непременно перепадёт!
Кое-как добравшись до Киева, он отправился в дом к боярину Петриле Громадьевичу, давнему противнику Юрия, и, назвавшись звенигородским странником, попросил о встрече. «Да скажите хозяину, - наставлял холопов, - что имею важные для него вести от опального Ивашки Берладника». Те пошли докладывать.
Вскоре гостю разрешили войти. Видимо, вельможа лишь недавно проснулся - был какой-то заспанный, с мятым, одутловатым лицом, борода всклокочена, волосы на пробор не расчёсаны. Запахнув домашний кафтан (на простых деревянных пуговицах-«кляпышах», но, как видно, пальцы ещё не слушались, и застёгивать его оказалось долго, а холопы привести одежду в порядок не успели), посмотрел на пришельца исподлобья:
– Кто таков? И какие вести?
Мнимый странник сделал шаг вперёд и стянул с головы мужицкую шапку:
– Аль не признаёшь? Киевлянин вздрогнул:
– Свят, свят, свят! Да неужто сам Берладник и есть?
– Ну, а то!
– Говорили, что ты повздорил с Гюргейкой и бежал в Берлад.
– Как бежал, так и воротился.
– Ведь узнают же - схватят.
– Коли выдашь - схватят.
– Я не выдам… - У него на лице возникло смущение.
– Но пойми меня правильно: предоставить кров тоже не могу. Больно уж опасно.
– Крова мне не надо. Более того: ты меня схватишь сам и повяжешь, как полагается. Под конвоем и отправишь к Гюргею.
Челюсть у Петрилы отвисла:
– Ты в своём ли уме, Иване? Лезешь на рожон!
– Семь бед - один ответ!
– усмехнулся тот.
– Как-нибудь смогу отвертеться… А вот для тебя это будет козырь - заслужить доверие его светлости. Пригласить на
– Ба, да это ж перстень покойного Изяслава Мстиславича! Он его в могилу унёс…
– Он унёс подделку, поразившую кожу злой отравой… не без нашей помощи… Здесь отрава тоже, но внутри, под камнем, и ея надо высыпать в питье…
Покраснев, Громадьевич замахал руками:
– Нет, уволь, этого не сделаю!
– Ты ж терпеть не можешь Гюргейку?
– удивлённо посмотрел на него Иван.
– Ну, так что с того! Убивать-то зачем? Сам подохнет.
– Иногда не лишне помогать Провидению. Киевлянин упорствовал:
– Не возьму греха на душу.
– Ладно, не бери. Я, с кем надо, договорюсь. От тебя надобно одно: чтобы выдать меня великому князю и потом его пригласить на пир. Остальное устрою.
– Ох, не знаю, не знаю, однако, - продолжал качать головой вельможа.
– Думаешь, получится?
– Меньше трепещи, и тогда выйдет в лучшем виде.
Вскоре Долгорукому слуги донесли: именитый боярин Петрила Громадьевич задержал у себя Ивана Берладника и велел свести того в княжеский дворец. Киевский владыка развеселился и сказал, что желает лично побеседовать с баламутом. Подкрепившись доброй чаркой фряжского вина, распушив усы и высморкавшись наземь (что тогда не считалось предосудительным), Юрий вышел во двор.
Начинался май, и окрепшее после зимней спячки солнышко жарило вовсю. На деревьях трещали клейкие листы. Споря с ними, заливались радостные птахи.
Под крыльцом стоял связанный Берладник - в зипуне я простых портах; на ногах его были сапоги, но не новые и поэтому просящие каши. Поглядев на задержанного, повелитель Киева произнёс:
– Ну, хорош, ничего не скажешь! Настоящий князь! Все кругом засмеялись. Но Иван ответил ему спокойно:
– Князь-изгой так и должен выглядеть.
– Ой, не прибедняйся. Если бы служил мне безропотно, то нужды б не знал.
– Как же не роптать, коли посулил подарить Волынь, а затем сбежал с поля боя как наскипидаренный?
Долгорукий нахмурился. Во дворе повисла напряжённая тишина. Наконец владыка проговорил:
– Подарю, подарю. Только не Волынь - тебе, а тебя - моему любезному зятю Ярославу. Пусть поступит с убивцей его родителя по закону.
– И взмахнул перстами: - Уведите прочь, стерегите зорко. И немедля направьте в Галич гонца - пусть пришлют за Берладником людей, забирают к себе и делают что хотят! Он мне опостылел. Видеть не желаю.
Да, такой поистине царский подарок дорогого стоил. Осмомысл оценил его по достоинству и буквально в тот же день отрядил в стольный град небольшую дружину во главе с боярином Кснятином Серославичем, чтобы привезти узника в колодках. Но пока они добирались до Киева, там пошёл ропот: мол, каким бы ни был плохим Иван, выдавать его галичанам постыдно, не по-христиански. Долгорукий отмахивался от подобных мнений, гнал заступников из дворца, обрывая на полуслове. Те решили действовать по церковной линии и уговорили нового митрополита - грека Константина (он всего лишь год как приехал из Византии) - с несколькими игуменами достучаться до совести великого князя и спасти Берладника. Тут уж Юрий не мог не принять ходатаев, выслушал их сумрачно, а потом ответил: «Коли сам митрополит Киевский и всея Руси сделался заступником, вынужден смириться. Не отдам Ивана в Галицию. Но и отпускать не хочу. Пусть пока посидит у меня в остроге в Суздале. А потом решим». Так и сделал.