Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

Казовский Михаил Григорьевич

Дочь Берладника помрачнела:

–  Маменьке-покойнице. Будет отомщена.

–  Ну ведь глупо, глупо! Маменьке-покойнице станет Хорошо от того, что живёшь ты в радости, сытая, счастливая, а не рыщешь, точно бродница, по разбойничьим логовам. Говоришь азартно: «отомщу, зарежу»! А попробуй доберись до отца: по пути злые люди могут ведь прибить да и ссильничать тож. Вот уж угораздит тебя!

–  Не накаркай, дура!
– обозлилась Янка.

–  Дура не дура, а тебе уйти помешаю.

–  Интересно, как же?

–  Расскажу о твоих намереньях матери-игуменье. И Арепке.

–  Только попытайся! Сразу пожалеешь.

–  Ой, а что такое?

–  Отлуплю тебя, как последнюю сучку.

–  Ты - меня? Да поди допрыгни, каракатица, клуша! Я тебе сначала выцарапаю глаза и волосья повыдергаю по одному!

–  Погань половецкая!

–  Воровское семя!

И, вцепившись друг в друга, дали волю рукам и ногтям, яростно сопя, плюясь и кусаясь. Рухнули на землю, принялись кататься. Наконец более проворная Янка повалила противницу на спину и, схватив за шею, начала душить. Настенька хрипела и дёргалась:

–  Отпусти, погубишь!.. Глупая, отстань!..

–  Попроси прощения.

–  Ну, прости… пожалуйста…

–  Поклянись, что не донесёшь на меня.

–  Жизнью своей клянусь… задыхаюсь… ах…

–  Не своею жизнью клянись, а любезного тебе Осмомысла!

–  Нет… не стану… жизнью его - не стану!..

–  Ну, тогда прощай.
– И сдавила горло до последней возможной степени.

–  Хр… шо… кл… сь…

–  Что? Не слышу? Громче!

–  Жизнью… Ярослава… пусти…

–  Жизнью Ярослава клянёшься?

–  Да!..

Иоанна разжала пальцы. Та хватала воздух губами, точно выловленный из речки пескарь. Утирала рукавом царапины на лице. Отползала прочь. И бубнила обиженно:

–  Ну и полоумная… чуть не порешила… мерзавка… Дочь Берладника выглядела не краше, перепачканная в сукровице и соплях. Отвечала с нотками раскаяния:

–  Ладно, не серчай, это я вспылила… Ты ж меня в гневе знаешь… ничего не помню, злоба застилает глаза…

–  Знаю, знаю…

–  Ну, прости, Настасьюшка. Не сердись, хорошая.

–  Не подлизывайся - противно!

–  Ты скажи, что простила, я и отлеплюсь.

–  Вот ведь приставучая! Так и быть: прощаю.

Обе помолчали. Но потом Янка не без гордости задала вопрос:

–  Но теперь уж веришь, что смогу убить? Внучка Чарга судорожно закашлялась:

–  Верю, верю, очень даже верю!

–  А сбежать отсюда поможешь?

–  Как же не помочь? Я ж тебя люблю, дуру окаянную…

Было решено сделать следующее: подпоить водовоза Брыкуна (при обители, кроме сада, был ещё большой виноградник, и послушницы вместе с сёстрами во Христе сами изготавливали вино, зревшее потом в погребе), облачить Иоанну в его одежду и на водовозной подводе выехать за ворота города - в сумерках, под вечер, чтобы караульные на воротах не заметили такого обмана. Вряд ли бы этот план удался - слишком уж несбыточным он выглядел, слишком много условий надо было выполнить для его успеха, и реальных шансов оставалось ничтожно мало; но сама действительность помогла безумной мечте дочери Людмилки. Не успели девушки подступиться к своей задумке, размышляя над возможностью выкрасть у старицы, что заведовала хозяйством монастыря, ключ от винного погреба, как разнёсся слух: к Василёву подошло ополчение Осмомысла - князь пошёл воевать Берладника. И тогда Настенька отправила к Ярославу Арепу - с просьбой о свидании. На куске бересты накорябала так: «Божья раба Анастасия бьёт тебе челом. Окажи помощь Янке, и она поможет Галичу. Дай добро на встречу». Прочитав записку, сын Владимирки ощутил, как усиленно стучит сердце, рассердился на себя самого и, вспылив, накричал на посыльную:

–  Что ещё за встреча, Арепка? Вы опять задумали меня соблазнить? Так сему не сбыться!

Та не знала, что и отвечать, кланялась всё время и шамкала:

–  Ой, про что ты толкуешь, батюшка, мой свет, я не ведаю. Мы ж от чистого сердца преданы тебе. Ничего дурно го в мыслях и не держим… Он слегка смутился:

–  Будет, не скули. Лучше-ка поведай, как живёте-можете?

–  Да живём по-старому. Жаловаться грех, а и хвастаться особливо нечем. Слава Богу, что в здравии.

–  Это верно. Девочки, поди, взрослые совсем?

–  Взрослые, вестимо. Днями справили ужо семнадцатую весну.

–  Охо-хо, семнадцатую! Годы так бегут, просто не угнаться… Настя хороша?

–  Точно зорька ясная.

–  Женихов-то нет?

–  Да откуда ж взяться, коли мы сидим взаперти, в монастырских стенах сутки напролёт? А из мужеского рода видим токмо Брыкуна-водовоза!

–  Понимаю, да. Ну, ступай, Арепа. Насте передай, что подумаю над ея челобитной. Может, и приму.

Ярослав как чувствовал: надо было дома остаться и послать в поход одного Ивачича. Ольга отговаривала его: не ходи, уймись, тысяцкий управится без тебя; после Рождества и Крещения перенёс лихоманку - вдруг опять застудишься? И детей-погодок не хотелось бросать - младшей скоро семь, а Володьке девять. Осмомысл подолгу с ними возился - обучал грамоте и счету, заставлял пересказывать гимны, сочинённые великим певцом прошлого - Бояном и передававшиеся изустно, а порою просто играл - в чижика и куклы. Отпрыски души в нём не чаяли.

Но внутри неотвязно билось: «Василёв, Василёв, Василёв…» И решимость не вспоминать, и желание навестить, вновь увидеть. Он, вполне возможно, справился бы с собой, никуда бы не ездил, если б не донесения с южных рубежей княжества: шайки бродников во главе с Иваном захватили Понизье, рыбаков и купцов обирают до нитки, похищают девушек, умыкают живность; и когда Кснятин Серославич обратился с вопросом, кто из воевод сможет навести там порядок, князь ответил: «Я».
– «Сам пойдёшь?» - удивился печатник. «Да».
– «Но ведь ты заверил Мстислава Волынского, что прибудешь к нему под Мунарев - сообща прогонять обнаглевших берендеев?» - «Нет, сначала Берладник». У боярина подскочили усы от улыбки: «Не причиной ли тому пава, что заключена в Василёве? Говорят, она тебе по сердцу пришлась?» Покраснев, Ярослав бросился на него с кулаками: «Сплетник! Пустомеля! Как ты смеешь, тля? Я тебя ужо взгрею!» - чем себя выдал окончательно.

А теперь, после разговора с Арепой, продолжал гадать: встретиться, не встретиться? Если встретиться, как себя вести? Вон уже болтают чего: записали Настю в его наложницы. Даже до отца Александра дошло. Он спросил на исповеди, накануне похода: «Обо всех ли грехах ты поведал мне, сыне?» - «Обо всех, владыка, от тебя не смог бы таиться ни в чём, даже в самом крохотном».
– «А не в крохотном, а вполне приметном?» - «В чём же, отче?» - «Грех прелюбодейства не лежит на тебе? Люди бают…» - «Нет, клянусь, точно перед Господом: чист, невинен - телом и душой».
– «Не грешишь ли в воображении? Ибо восхотеть чужую жену запрещал Создатель даже в помыслах своих».
– «В помыслах грешил, - повинился князь.
– Но давно отверг сии искушения. Всё забыто». Духовник усомнился: «Поостерегись, укроти лукавство. Мне солгать нетрудно. Но своей душе? Но Ему, который всё видит? Оправдаться сможешь ли в свой смертный час? » - «Я не знаю, отче…»

И теперь, в доме Василевского воеводы, совершенно потерял голову. Находиться от Настеньки на соседней улице и не сметь увидеть, выслушать её просьбу, просто угостить сладким пряником? Что он за властитель, раз всего боится - слухов, пересудов, смешков? Ярослав уж и в мыслях греха не держит - посему при встрече не приблизится к девушке совсем. Шага к ней не сделает. Будет говорить вежливо, но холодно. Как и подобает правителю. Ведь она не стала бы снаряжать Арепу по пустячному поводу! Долг его - принять, разобраться, оказать поддержку, позаботиться о благе подданной своей. Что же здесь Дурного? Это богоугодное дело…