Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Милая, окстись! Что ты говоришь?
– изумился он. У неё из глаз побежали слёзы:
– Да, поверь. Кто тогда за меня заступится, приголубит и обогреет? Ни от матушки Манефы (многие ей лета!), ни от Янки, ни от прочих сестёр-послушниц, ни тем более от Микиты Куздеича - нет ни от кого мне такой заботы и ласки. Только от Арепы да от тебя! Княже, княже! Не погибай!
Осмомысл не выдержал, подошёл и провёл ладонью по её платку. Девушка упала перед ним на колени, стала целовать его сапоги. Сын Владимирки наклонился, взял Настасью под мышки, поднял, как пушинку, и поставил перед собой. Вытащил платок, вытер мокрые от слёз щёки, утешающе произнёс:
– Будет, будет, голубушка. Успокойся, ну! Этак не годится. Вон какие глазыньки ясные, пригожие - выплакать их жалко. Я тебе запрещаю, слышишь? Князя же ослушаться - грех большой. Ты со мною согласна?
– Как прикажешь, княже… - выдохнула она.
– Вот и превосходно. А теперь пора. Пожелай мне удачи, и распрощаемся.
Настя проникновенно посмотрела на него снизу вверх:
– Батюшка, мой свет, Ярослав Володимерыч! Береги себя! Возвращайся с Богом! Все мы молимся за твоё здоровье!
Он поцеловал её в лоб и стремительно вышел из кельи. А садясь в седло, приказал провожавшей его матери Манефе:
– О моём приезде - никому ни слова. Особливо - княгине Ольге Юрьевне.
Та склонилась в пояс:
– Понимаю… не беспокойся… онемею, как рыбица… (И конечно же продала князя с потрохами - на другой же день по его отбытии. Но об этом позже).
А владыка Галича, возвращаясь теперь в кремль-детинец, думал о Настасье. Всё никак не мог успокоиться, убеждал себя: «Что я в самом деле? Ведь она - дитя! Я отец семейства, христианин, не имею права даже помыслить… Ей четырнадцать, а мне двадцать шесть - вон на сколько старше! Нет! Забыть! Навечно! Вырвать из души с корнем!» Только жилка в мозгу билась непрестанно: «Любит, любит, любит!» И копыта лошади выбивали в такт: «Ах, как хороша! Чудно хороша! Нет ея прелестней!»
5
Ярослав с войском подошёл с юга к Владимиру-Волынскому и остановился в селе Хвалимичи. А затем с небольшой дружиной поскакал в Свинтусяхи, где расположился Юрий. Там они и встретились.
Тесть нашёл зятя возмужавшим, не такого болезненного вида, как семь лет назад, ещё более рассудительным, ну а зять отметил, что на тесте эти годы совершенно не отразились, разве что добавили жира - на щеках и на брюхе. Обнялись и расцеловались, сели полдничать - хлебосольно и неумеренно (с точки зрения Осмомысла), - поросятами с хреном, стерлядью, цесарками и ковшами вина. Долгорукий спросил:
– Пригласить ли Берладника?
Галицкий правитель чуть заметно поморщился:
– Дело, конечно, хозяйское… но вполне можем обойтись…
Юрий улыбнулся:
– Ну, задира! Чай, сражаться вместе. Ссориться негоже.
– Что уж ссориться, отче, коли ссора между нашими семьями длится больше четверти века!
– Вот пора бы и замириться!
– Как замиришься, если он убил моего родителя?
– Доказательств нет.
– Доказательств нет, что и мой родитель отравил Ростислава. Но, однако ж, знают об этом все.
– Надо положить конец распрям. Он в Волыни, ты у себя - заживёте дружно.
– Вряд ли, вряд ли: для него Волынь - только половина успеха. Он мечтает о Галиче.
– Мало ли чего! Помечтать невредно. Если на тебя сунется, мы ему укорот быстро совершим. Ничего не бойся.
– Не в боязни суть. Повода не нужно давать с самого начала.
Долгорукий, обгладывая крылышко цесарки, посмотрел на него исподлобья:
– Ты об чем, зятёк?
– Обложить Владимир-Волынский, припугнув тем самым Изяславовых отпрысков, и пойти на мировую с нашей выгодой. Юг Волыни присоединить к Галичу. Остальное же, меньше половины, будет их. А Берладника - в шею!
Киевский владыка сделался невесел. Бросив кости на серебряную тарелку, мрачно произнёс:
– Знаешь, Ярославе, мысли мне твои не по нраву. Коль пришёл воевать - воюй. А мириться с Изяславичами задумал - лучше убирайся обратно, не мути воду. Я и без тебя справлюсь.
Осмомысл быстро сдал назад:
– Нет, моё дело - предложить. И предупредить о последствиях. А уж ты решишь как великий князь. Ты отец нам, а мы - сыны. Подчиняемся твоей воле.
Юрий жадно выпил вина и утёрся ладонью. Понемногу оттаял:
– Так и быть, прощаю. Только впредь разговоров о мире не заводи. И с Ивана бери пример - он один, с голыми руками, выступит вперёд на Владимир.
– Я не сомневаюсь…
Вскоре Ольгин муж вернулся в Хвалимичи, чтобы не встречаться с Берладником. Но Берладник посетил его сам. Прискакал по вечеру и вошёл в избу к Ярославу как ни в чём не бывало, дверь открыв ногой. На пороге встал, криво усмехнулся:
– Примешь гостя? Иль велишь схватить?
Сын Владимирки ощутил внутри неприятный холод; руки задрожали, к горлу подкатил ком; проглотив его, прохрипел негромко:
– Мы гостей не вяжем. Коль пришёл - входи.
И велел принести вина, что-нибудь из снеди. А потом спросил:
– Прибыл по Гюргееву наущению?
Тот уселся за стол напротив, шапку снял и провёл ладонью по бритому черепу:
– Нет, учить не учил, но поведал о вашем давешнем разговоре. Я и захотел тебя повидать. Дабы устранить все неясности.
– Говори, слушаю внимательно.
– Ну, во-первых, о наших распрях. В части кровной мести мы с тобой расквитались: твой отец заплатил за смерть моего отца, а моя Людмилка заплатила за смерть твоего. Это дело кончено, больше не хочу жертв. И тем более знаю: ты приветил Янку, дщерь мою несчастную, я ценю по достоинству твою доброту. Нам с тобой делить больше нечего.
– Как, а Галич?
– удивился его соперник.
– Кто сулил меня уничтожить, если я посягну на княжество?
Ростиславов сын отрицательно помотал головой:
– Это было в прошлом. Мне нужна Волынь. Надоело зваться изгоем и прислуживать при чужих дворах. Стану полновластным правителем - ни на чьи уделы больше не посягну. Мирно заживём по-соседски. Мы же родичи, двоюродные братья.
– Был бы рад вельми. Но не слишком верю…
– У тебя нет иного выхода.
– Отчего ж?
– Оттого, что не хочешь враждовать с Долгоруким. Я с ним заодно. А не веря мне, ты повздоришь с тестем.