Золотое руно (сборник)
Шрифт:
Веками находились люди, утверждавшие, что помнят, как их дух покидал тело. Но что такое разум, разлученный с телом? Что запись образованных моими нейронами узоров станет делать без тела, которое даст им форму?
Я всегда скептически относился к рассказам о внетелесном опыте, о том, как вы глядите сверху на собственное тело. В конце концов, чем вы в таком положении глядите? Точно не глазами – они-то часть вашего тела. Может ли внетелесная сущность что-либо ощущать? Чтобы зарегистрировать фотоны, нужно их чем-то остановить – сетчаткой, чтобы увидеть свет, кожей, чтобы ощутить тепло. Бестелесный дух не может видеть.
Но даже если он и имеет какие-то чувства, то никто и никогда не рассказывал ни о чём, кроме обычного зрения во время нахождения вне тела. Они видят мир вокруг себя таким же, каким всегда его видели, только под другим углом. Они не видят инфракрасные лучи; не видят ультрафиолет – зрение без глаз оказывается совершенно таким же, как зрение с глазами. Но если глаза не являются необходимой частью зрения, то почему, если их выколоть – или просто прикрыть чем-нибудь – то это всегда непременно приводит к потере зрения? А если внетелесная перцепция чисто случайно совпадает с тем, что может видеть обычный человеческий глаз, то почему дальтоники вроде меня никогда не рассказывали о том, как видели мир в новых, прежде не виданных оттенках, когда оказывались вне тела?
Нет, зрение невозможно без тела. «Мысленный взор» – это не более чем метафора. Бестелесный разум невозможен – по крайней мере, не человеческий разум. Наш мозг – это часть нашего тела, а не что-то отдельное.
И эта монада, которая являлась мной – эта неразделимая комбинация мозга и тела – была по большей части рада снова оказаться дома, хотя я/мы/она должны были признать, что всё это было очень странно. Теперь, когда у меня появилось полноцветное зрение, всё выглядело по-другому. У меня пока не было полной уверенности, но некоторые вещи, которые, как я считал, раньше подходили друг другу по цвету, теперь резали глаз.
Более того, вещи стали другими на ощупь. Моё любимое кресло уже не было таким удобным; я практически не ощущал текстуры ковра под босыми ногами; богатая текстура древесины лестничных перил, на некоторых сучках едва заметно выпуклая, в других местах вдавленная, теперь стала равномерно ровной; диванный пуфик, который я обычно подкладывал под спину, лишился своей приятной шершавости.
И Ракушка по-прежнему не признавала меня, хотя после долгого подозрительного обнюхивания всё-таки съела еду, которую я ей дал. Но когда она не ела, то всё время проводила, пялясь в окно гостиной в ожидании прихода хозяина.
Завтра – в понедельник – я увижусь с мамой. Как всегда, это была обязанность, исполнения которой я вовсе не жаждал. Но сегодня, в этот прекрасный осенний воскресный вечер, меня ждало веселье: сегодня была одна из тех маленьких вечеринок в пентхаузе Ребекки Чонг. Это будет здорово; немного радости мне не помешает.
Я поехал к Ребекке на метро. Несмотря на выходной, в поезде было много народу, и многие в открытую на меня пялились. Канадцы всегда были известны своей вежливостью, но тут это качество внезапно полностью им отказало.
Даже несмотря на то, что было много свободных мест, я решил простоять всю дорогу на ногах, повернувшись ко всем спиной и делая вид, что изучаю карту линий подземки. Со времён моего детства метро медленно, но верно росло; совсем недавно была открыта новая линия в аэропорт, а другую продлили до самого Йоркского университета.
Когда поезд пришёл в Эглинтон, я вышел и отыскал коридор, ведущий к входу в дом Ребекки. Там я представился консьержу, который, надо отдать ему должное, был совершенно невозмутим, когда звонил в квартиру Ребекки, чтобы убедиться, что меня там ждут.
Я поднялся на лифте на верхний этаж и по короткому коридору подошёл к двери Ребекии. Там я секунду помедлил, собираясь с духом, и затем постучал в дверь. Дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с прекрасной Ребеккой Чонг.
– Привет, Бекс, – сказал я. Я уже собрался было склониться к ней для нашего обычного поцелуя в губы, но тут она отступила на полшага назад.
– О Господи, – сказала Ребекка. – Ты… Боже, ты правда это сделал. Ты говорил, что собираешься, но… – Ребекка застыла, удивлённо раскрыв рот. Я впервые обрадовался, что не имею внешних индикаторов внутренних переживаний.
– Можно войти? – сказал я, наконец.
– Э-э… конечно, – ответила Ребекка. Я вошёл в её пентхаус; невероятно красивые виды, как реальные, так и виртуальные, заполняли его стены.
– Всем привет, – сказал я, ступая с мраморного пола прихожей на берберский ковёр.
Сабрина Бондарчук, высокая и стройная, с волосами, как я теперь мог видеть, жёлтого цвета, стояла у камина с бокалом белого вина в руке. Она удивлённо охнула.
Я улыбнулся – полностью осознавая, что из-за отсутствия характерной ямочки моя улыбка сейчас не такая, как прежде.
– Привет, Сабрина, – сказал я.
Сабрина всегда обнимала меня при встрече; в этот раз она не сделала ни единого движения в мою сторону, а без сигнала с её стороны я также не решился.
– Это… это потрясающе, – сказал лысый как колено Руди Аккерман, ещё один старый друг – мы с ним летом после первого курса ходили в поход по Восточной Канаде и Новой Англии. Под «этим» Руди явно подразумевал моё новое тело.
– Последнее слово техники, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринуждённо. – Со временем они будут выглядеть натуральнее, я уверен.
– Да оно и сейчас очень клёвое, – сказал Руби. – Так… так что, у тебя теперь суперсила?
Ребекка всё ещё не пришла в себя; Сабрина же произнесла голосом телевизионного диктора:
– Он – мнемоскан. Она – раввин-вегетарианец. Они воюют с преступностью.
Я засмеялся.
– Нет, сила у меня совершенно нормальная. Суперсила идёт за отдельную плату. Но вы же меня знаете: я любовник, а не боец.
– Это так… странно, – сказала, наконец, Ребекка.
Я посмотрел на ней и улыбнулся так тепло – так человечно – как только смог.