Золотое руно
Шрифт:
«Может быть, и рано…» — невесело подумал Дмитриев, и снова ожидание чего-то тревожного — уже в который раз за последние дни! — закрадывалось в душу, вливалось в нее холодной массой, тяжелой, как ртуть.
Весь вечер Дмитриев просидел у Орловых. Погода радовала. Небо снова было чистым, звездным. Серп луны надумал показаться нынче над самым лесом и нацелился ползти выше, но самой большой отрадой было тепло. Несильный ветерок шумел в подступившем к старой школе перелеске, широко, истомно прокатывался по вершинам и, слабый, надолго опадал, будто набирался сил для ново го набега. Совхозный поселок за оврагом замирал За перелеском затихали последние голоса ребят после киносеанса, последние всплески девичьего хохота.
— Машину? Да стоит ли канителиться? Проводи лучше немного, надо размяться, — сказал Дмитриев.
Орлов, уже избалованный машиной, подумал немного, но согласился. Они договорились вместе пройти полдороги, дальше Дмитриев пойдет четыре километра до «Светлановского», а Орлов четыре — обратно. Дорогу разломили честно. Разговор почему-то не клеился. Дмитриев неохотно досказал о том, что было сегодня в райкоме, а сам все безнадежнее думал о прошедшем дне. Думы покрутились вокруг углубившегося скандала в районе, поднятого им, потом, по мере того как они уходили в лес, по скользкой дороге, ему все тяжелей и неотвратимей представлялась квартира, пустая от постели до кухонного стола.
Утро туманное, утро седое…Орлов загорланил на весь лес, но осекся, увидел, что этим не расшевелить приятеля.
«Во что же все это выльется? Должно же хоть что-то сдвинуться с места…» — думал тем временем Дмитриев.
— …тут я с тобой согласен. Совершенно согласен! — дошел до него голос Орлова.
— В чем?
— Да в определении: развитие — это спор по большому счету. Все правильно. Все по диалектике.
— Все по диалектике… Только у меня такое впечатление: погонят меня в три шеи по всем правилам диалектики! Очень уж не хочется Фролову лишаться такого надежного директора.
— А что высокое начальство?
— Они не ожидали столь необычного, что ли, вывода от меня. Ведь все претензии к Бобрикову лежат в плоскости, так сказать, нравственной, что ли… Тот же начальник управления, наш милый Фролов, не привык иметь дело с такой деликатной вещью, как человечность, психология и прочее, что делает человека человеком и руководителем. Потом, когда совхоз опустится, поймут, что дела плохи, начнут операцию. Директора уволят и многие годы станут создавать работоспособный, здоровый коллектив.
— На кой те черт понадобилось ругаться со всеми? Попросил бы переводку. Ну, не ужился — все знают его характер — и пошел бы в другой совхоз, хотя бы ко мне. Может, еще не поздно?
— Да уж куда лучше, Андрей, чем к тебе!
— Ну так и давай, бери прицел на меня. Хочешь, завтра позвоню первому? Скажу, так и так…
— Нет, Андрей! У тебя я уж не работник.
— Да почему?
— Потому что приду к тебе с перебитым крылом. Подранок — не борец.
— А тебе поза нужна: смотрите — я борец!
— Да иди ты к черту! Поза! — Дмитриев помолчал. Успокоился. — Недавно мать спрашивает у меня: «Делом ли занимаешься, сынок?» О как ставит вопрос!
— Ну, а ты?
— Не ответил я ей толком. Сказал только: будет людям от меня помощь — делом, не будет — не делом.
— Людям?.. — в раздумье переспросил Орлов. — А производству?
— Тьфу ты! И этот! Да неужели тебе не ясно, ведь ты же не Бобриков! Производство — это прежде всего люди! Лю-ди! Бестолковый твой кочан! И чем дальше производство будет усложняться, тем важнее будет значение человека! — прокричал Дмитриев на весь лес и едва не сорвал голос. Прокашлялся, спокойней закончил свою мысль: — Я же сегодня, сейчас только говорил у вас дома, как четыре оператора обслуживают в смену одиннадцать тысяч голов скота. Одиннадцать тысяч! А ну-ка, скажи мне честно: есть у тебя хоть пяток таких людей, которым бы сегодня ты мог доверить такое богатство? А?..
— Ну… если подучить, поговорить, то, пожалуй, что…
— Хорошо! Ты еще сможешь подучить, у тебя есть кого, а что станет делать Бобриков?
— Назначит. Прикажет. Начнется падеж скота — выгонит.
— Или посадит в тюрьму. Вот и весь стиль его работы. В прошлом году сгорело сотни тонн сена — пожалел денег, чтобы обнести сараи заборишком или поставить сторожа. Он не дрогнул: с виновника взыскали деньги, а район возил ему сено. Он знает, что в такой стране не дадут животным сгинуть. А ведь и дела-то было — купить замки на двери, ну, может, обнести сараи проволокой, что ли. Жалко денег. Экономист!
— Экономи-ист! — хохотнул Орлов, наклонившись вперед и высматривая лужи.
— Такого руководителя я просто назвал бы вредителем, отбивающим у людей всякую охоту трудиться. Вот и споришь, а иной раз скандалишь…
— Все по диалектике…
Они молча шли уже мимо того поля, по которому утром бежал лось. Поле лежало, косо перерезанное темной тенью по дальней, у леса, кромке, и было красивей, чем утром, но восторга в Дмитриеве оно не вызывало. Он сейчас не был настроен на романс, как утром. В душе подымалось что-то тяжелое, ставшее еще более неприятным от промелькнувших мыслей о Маркушевой. Ему сделалось нехорошо от логической параллели: если он мог так подумать о Маркушевой, почему его Ольга, сбежавшая сейчас в родное село, обозленная, не может думать так же? При этой мысли он попытался вызвать злобу в себе, но она не приходила. Сознание подсунуло усталое лицо жены, беззащитность сына, и нечто похожее на жалость, хорошую человеческую жалость, которой почему-то иные стали стесняться, охватило его. Ему хотелось бы высказаться перед приятелем, но он не знал, что и как говорить, да и не был уверен, что тот поймет его.
— Андрей… — все же начал он.
— У?
— Ведь у нас с Ольгой может все порушиться. Убежала к матери. Сына забрала…
— Придет. — Орлов сказал это уверенным тоном. — Бабий заскок. Эмансипация, мать ее в угол! Раньше женщина боготворила мужа, а теперь — самостоятельность! Есть у меня одна пара, молодые еще, но в неделю по три раза в разных домах спят. Сошлись — два сапога, он лодырь, получает гроши, естественно, она зарабатывает столько же. Равенство… Второй компонент — свобода, они ее тоже понимают по-своему — спят, где хотят.
— Упрощаешь. В жизни все сложней, — заметил Дмитриев.
— Пусть так, но мне ясно одно: мужчина теряет свой статус. Гибнет его авторитет, так какая же тут любовь к нему?
— А ты задумывался когда-нибудь — за что нас можно любить женщинам? Мы требуем к себе внимания женщины, невзирая — за что и я ратую — ни на какие там заработки. Считаем, что нас надо любить как личности, а все ли мы личности? Другой настолько измельчал в ужимках, в хитростях да пустом мельтешении, что на него пора смотреть через лупу — тут ли он еще? А горды! Вон как ты идешь — нос задрал, смотрите: я не кто-нибудь — я директор!