Золотое руно
Шрифт:
— Ничего я не знаю!
— Врешь! Тракторист признался!
Бобриков подумал еще. Откинулся боком на стену, прикрыл глаза.
— Может, в постель? — спросил Дмитриев.
— Ну и приказал! Ну и что? — бодро и зло вскинулся Бобриков, не обращая внимания на предложение Дмитриева о постели. Видимо, это его уже мало волновало. Более того, он заглядывал в полуотворенную на площадку дверь, видел там людей и, кажется, был доволен этим.
— А то, что схлопочешь вместо пенсии — тюрьму!
— За что?
— За попытку уничтожить государственные
Бобриков помолчал. Покряхтел, забираясь в карман халата.
— А вот! — сказал он, доставая что-то.
Орлов наклонился и увидел в кулаке маленькую бумажку, будто специально приготовленную для Орлова. Очевидно, Бобриков ложился с нею спать.
— За поджог не отвечаю… А за то, что стога сдвинул с поля… Мое право! Чего не убирал? Я вот тебе письмо послал с требованием вчера… Заказное, понимаешь.
— Ох, га-ад… — выдохнул Орлов и отпрянул назад. Все продумал! Но ничего! Ты и за эту сдвижку поплатишься! Завтра же буду у Горшкова! Я тебя выведу на чистую воду!
— А вот! — опять возразил Бобриков, тяжело выпрастывая руку из того же кармана, куда он опускал квитанцию посланного письма.
Орлов невольно наклонился, чтобы рассмотреть, что там такое еще, и с омерзением отпрянул: Бобриков показывал ему кукиш.
— Вот! Видал? Мне поле надо было! Мне некогда дремать, я к посевной готовлюсь!
— По снегу-то?!
— А это мое дело! Уходите! Эй! Кто там, на лестнице? Гоните их!
Соседи по лестнице — ни с места.
Орлова затрясло мелкой, отвратительной дрожью Он сжал кулачищи и шагнул к Бобрикову, который уже по-хозяйски подымался и отряхивал халат. Дмитриев увидел, как внимательно смотрит Бобриков на Орлова, явно желающего залепить оплеуху соседу.
— Хе-хе-хе!.. Петушок! — выжидающе хехекнул Бобриков с подзадоринкой. Он смотрел на лестницу — видят ли люди. Был в лице его и страх, но желание сокрушить Орлова по закону, возбудить уголовное дело было сильнее страха.
— Андрей! — Дмитриев резко рванул приятеля за рукав и встал между ними. — Не пачкай рук!
И подтолкнул Орлова к порогу.
— Ничего! Мы еще посмотрим, кто теперь кого! Я тебе покажу, как врываться по ночам в квартиру и бить хозяина!
— Да он вас не бил! — встрял тот самый тракторист, что пришел вместе с Дмитриевым и Орловым.
— Закройте дверь! — рявкнул Бобриков.
По лестнице спускались молча. Так же молча вышли на улицу. Ощущение было такое, как если бы они выпустили из загона матерого волка.
— Ну и ну-у-у! — только и сказал Орлов.
— Хорошо, что ты его не тронул.
— Да. Хорошо, — согласился Орлов. — Теперь можно ехать поутру в райком. Надо. Не могу иначе!
Они вышли на дорогу и тотчас отступили к обочине. Из гаража вывернулся «козлик» и устремился куда-то в сторону совхозных ворот. Машина пролетела мимо, выхаркнув невидимый клуб теплой пахучей гари. Послышался плеск — колеса врезались в лужу, выкинув на обе стороны два черных крыла грязи.
Ночка выдалась для Дмитриева не санаторная. Часов до трех, после того как проводил Орлова, он вышагивал по квартире. События последних дней — одно другого значительнее — волновали не только его, он знал, что по всему совхозу стало известно о серьезном конфликте между ним и директором, а последнее ночное событие подтвердило все догадки: да, это большой скандал. Он вспоминал встревоженные лица людей и каким-то необычным, запредельным чувством ощущал абсолютное единение их с собой, читал тревогу на их лицах — тревогу за него. И чем дольше не гасли в ту ночь огни в окнах домов, тем полнее, он убеждался в том, что люди с ним, и не только тут, на центральной усадьбе совхоза, но и там, за лесом, во всех отделениях их большого хозяйства сейчас тревожатся, спорят, порой идут к соседям… Хлопают в ночи двери, лениво взлаивают потревоженные собаки…
Когда же пришло утро, он поднялся с дивана совершенно разбитый. Хотелось доспать, укрывшись потеплей, но вспомнил, что предстоящий день может стать еще одним нелегким днем, от которого многого ждут люди.
Он ушел в Грибное, торопясь к концу утренней дойки. Надо было застать доярок на месте. Сегодня он шел туда, где обитал самый крикливый фермерский люд — такой, что палец в рот не клади. Раньше он ходил туда, как на самую тяжкую работу, но сегодня шел с желанием, даже с каким-то радостным ожесточением, будто хотел проверить себя на прочность перед последней, накликанной им самим и все же долгожданной грозой.
В Грибном в последние недели было особенно трудно: там долгое время на ферме не работал транспортер, и дояркам при нынешних многоголовых группах приходилось самим убирать дворы, вручную. «Ну, будет крику, — думал он. — Достанется всем — от правнуков до прадедов!» Он был готов к этому, понимая, что людям свойственно просто строить свою политику: не устроено производство — плохие руководители. Но легко ли быть хорошим? Вот те же транспортеры, в которых не виноват даже сам Бобриков. Сельхозтехника имеет запчасти, но нет у нее свободной рабочей силы. Совхоз просит те запчасти, сам монтирует, а стоимость всех работ, с монтажом, совхоз оплачивает Сельхозтехнике, потому что эта организация не торгует запчастями, а целиком монтирует. В результате грабеж: «сельхозтехнари» получают куш, не ударив пальцем о палец, а совхоз еще раз платит за монтаж своим рабочим. Где же тут будет снижение себестоимости продукции?
«Кого мы обманываем? Кого?» — задавал себе вопрос Дмитриев, в который раз доходя опытом своей работы, что есть еще недостатки посерьезнее хамов Бобриковых.
Вопреки ожиданию, короткое собрание-летучка прошло на удивление спокойно. Люди говорили немного, по делу. Казалось, что все изготовились слушать его, потому как были уже наслышаны о столкновении с директором. На лицах он читал все тот же немой вопрос — хватит ли тебе сил, парторг? — а по голосам, по интонациям, по жестам он понимал, что в решительный день он может на этих людей положиться.