Золотое руно
Шрифт:
— Ну и что?
— А то, что на гордость человеческую право надо заслужить, вот что! А мы свою мужскую гордость чаще всего тешим дома, вспомнив, что мы — кормильцы.
— Кормильцы, — утвердительным эхом буркнул Орлов.
— Вот-вот: принесем домой сто рублей — наорем на сто. Принесем двести — накуражимся на двести. А что мы фактически даем женщине? Хорошо кормим или одеваем?
— А что им еще надо?
— Они ждут от нас простого хорошего человеческого слова, Андрей, а у нас на это времени нет. Если обидим — вон как я свою — нам стыдно показаться
— Не сносить тебе башки, Колька! — вздохнул Орлов, засмыкал своим сорок пятым размером по скользкой весенней дороге, но вдруг резко прибавил шаг, охнул и кинулся со всех ног к развилке лесной дороги, уходившей на Бугры. В тот же миг Дмитриев увидел небольшое пламя за придорожным мелколесьем.
«Скирды! Скирды соломы!» — ударило в сердце.
— Скорей! — послышался крик Орлова уже далеко впереди, а где-то еще дальше и левее, должно быть, на дороге к «Светлановскому», взревывал и замирал трактор.
Орлов вмиг полетел прямо по хляби раскисшей дороги, по лужам, да и не диво: солома была его, оплаченная уже вывезенной картошкой. Это был его резерв, его гарантия на все случаи этой капризной весны, это была надежда наконец обойти «Светлановский». Орлову — что греха таить! — хотелось выпихнуть Бобрикова, оттеснить его с первого места, и цель эта была близка. Вот уже неделю он держал удои значительно выше «Светлановского», а скоро начнутся массовые отелы, и большеполянское стадо, освободившись с помощью зоотехника Семенова от малопродуктивного скота, еще больше нарастит свою мощь — готовь, директор, цистерны! Держись, Бобриков! Держись, Держава, черт ископаемый! А тут — на тебе! — такое…
Дмитриев, когда подбежал к развилке и увидел в дыму Орлова, удивился не столько самому пожару, сколько тому, что солома горела не в скирдах, за полсотни метров от дороги, а на самой дороге! Она была сдвинута с поля на кусты, на канаву, но более всего трактор-бульдозер сдвинул соломы на дорогу. Огромные вороха ее бугрились, как барханы, и это помогало огню набирать силу Счастье было, что загорелось с краю. Орлов разваливал, как бульдозер, горящую — направо, не охваченную огнем — налево. Дмитриев кинулся на помощь, и, кашляя, кряхтя и матерясь, размазывая сажу по лицам, смоченным горючими слезами от дыма, они врезались в эту хрусткую, просохшую, сытно пахнущую массу, радуясь, что поспели все-таки вовремя.
— Вон-вон! Загорелось! Откинь! — кричал Орлов, и в голосе его оживали нотки бодрости. Огонь и в самом деле доедал теперь только откинутые вороха, а вся остальная масса лежала в безопасности.
— Коля! Пострахуй тут немного и — за мной, а я его догоню, паразита! — крикнул Орлов.
Он рванулся по дороге на шум уходившего трактора. Было ясно, что этот трактор своротил стога к дороге, он же, возможно и невзначай, зажег от искры солому. Немудрено зажечь: трактор выше кабины врезался в соломенную массу, тут действительно искры хватит…
Дмитриев несколько раз проработал, прочистил коридор меж догоравшей соломой и нетронутой,
До трактора он добежал скоро. Машина стояла с заглохшим мотором. В полумраке виднелась распахнутая кабина, а у левой гусеницы Орлов тормошил человека.
— Ах ты паразит! Ах гад! Да тебя мало… Тебя прибить, негодяя, или прямо в милицию?
— Тихо!.. Тихо, говорю! Чего ты взъелся? Отпусти!
— Я тебя спрашиваю в последний раз: как у тебя рука поднялась? — хрипел Орлов, склоняясь над маленьким трактористом, в котором Дмитриев узнал нового в их совхозе парня.
— Приказ! — выкрикнул он чуть не со слезами. Приказано — вот и сдвинул после работы!
— А поджег кто?
— Чего?
— Солому кто велел поджечь?
— Ничего я не поджигал. Сдвинул я скирды и все…
Дмитриев подошел и в изнеможении сел на траки гусеницы.
— Оставь ты его… оставь… Это державинские проделки… — еле переводя дух, произнес он.
— Айда к Бобрикову! — взревел Орлов, и ничто его сейчас не могло остановить от гнева и желания расправиться с самодуром.
Орлов грохотал в дверь минут пять, не меньше. Он бы вырвал обычные запоры, но Бобриков как раз на днях поставил могучий крюк, сильно опасаясь Маркушева, вернувшегося из тюрьмы. Этот крюк и держал дверь. На стук загорались в доме окна, в то время как у Бобрикова окошко погасло. Соседи выходили на площадку, дико смотрели на разъяренного Орлова, не узнавая его, измазанного гарью. Дивились.
Дверь открылась неожиданно и тихо. Орлов лишь секунду раздумывал, потом резко распахнул дверь сам и схватил Бобрикова за кушак халата.
— Попался, гад! — гаркнул он прямо в лицо Бобрикову и так тряхнул его, что тот стал оседать и бледнеть.
— Чего это с ним? — удивился Орлов, понимая, впрочем, что схватило сердце.
— Вот… Валидол… — тихо проговорил Бобриков, показывая слабым движением руки на карман халата.
Дмитриев достал валидол, открыл коробочку, сунул под язык директору таблетку. Подумал и снова положил лекарство на место. Осмотрелся. Директор лежал на полу, покрытом ковралитом, хотя тут была всего лишь прихожая. Столик с зеркалом, на котором были выставлены бутылочки с одеколоном и прочими благовониями — предметами не только мужского, но в основном дамского туалета, очевидно жена наставила. Она же, городской человек, приезжающая сюда лишь на лето в качестве почетной дачницы, купила ему модный халат и мягкие расписные тапочки — желтым по серому.
— Тебе, паразиту, белые пора надевать! — рыкнул Орлов, увидев, что Бобриков оклемывается — бледность исчезала и багровая краска заливала его щеки. — А ну, говори: в милицию тебя тащить или завтра в райком?
Бобриков молчал, соображая.
— Я спрашиваю: ты зачем велел солому мою уничтожить? Она же загорелась!
Бобриков дернул кустиками бровей. Спросил.
— Сгорела?
— Сгорела — не сгорела, а отвечать тебе придется!
Бобриков хмыкнул и сел на полу. Холодно глянул на Дмитриева, потом обратился к Орлову: