Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
– А! Русс? Гут, хорошо.
Расступились. Руслан увидел женщину.
Ну, слава богу. А то уже не по себе от вроде и не злых, но чем-то пугающих взглядов. Слишком цепких, что ли. Острых. Притязательных. Раз уж в толпе этих чужих, и по всему - опасных, людей есть женщина, и ее так чтут (сразу стихли), - не могут они оказаться вовсе бездушными, нечеловечески жестокими. Найдется средь них свой Кубрат.
Он берег в себе чистоту Баян-Слу, нежность, радость, ясную печаль, что испытал, любуясь каменной богиней в Тане, - и перенес простодушно спасибо
Но она и впрямь была другой. Совсем другой. Рослой, как мужчина, по-воински прямой и статной. Белые, пышно распущенные волосы, повязанные на низком лбу желтой лентой, ложились вольно на крутую грудь. Сквозь пушистую седую прядь, как солнце сквозь туман, виднелась на левом плече круглая медная застежка - под нею сходились углы белого простого одеяния, охваченного выше узких бедер медным поясом с коротким мечом.
Медными казались в густом загаре голые руки. Босые ступни. Худое лицо в легких морщинах, с узким, горбатым, как у сокола, носом, далеко нависшим над злобно тонкими губами. С глазами, наполовину спрятанными под золотистыми мохнатыми бровями, меж длинных, светлых, как у свиньи, ресниц, - синими, влажными, точно камни, только что вынутые из воды.
Женщина будто ударила ими по Руслановым робким глазам. В них чудилось что-то от грубости каменной бабы, взиравшей с вершины холма у Днепра на погребальный костер, Вспомнил Руслан и вторую - ту, разбитую в Тане: в мраморных ее глазах виднелось больше теплоты и света, чем в живых, но словно обледенелых очах угрюмой готской старухи. Попробуй узнать, чего она хочет. О чем думает вот сейчас. Зачем глядит.
Жутко. Собаку - и ту поймешь, посмотрев ей в глаза. И, пожалуй, всякую тварь. Наверно, лишь очи змеи ничего не способны сказать человеку.
Повернувшись к бледному Кубрату, готка чуточку оттаяла. То есть губы разлепила, сделала к нему короткий шаг. И - удалилась, упруго и гордо ступая, к ивам, нависшим над поляной с оружием. Руслан пристал к старику: что за баба, зачем она тут. Кто эти люди. Но безмолвен Кубрат.
Молчит и Гейзерих. Он насторожен. Тщится казаться спокойным, даже веселым, но - чует Руслан - он не свой средь своих, хочет приладиться к ним - и не может: изнутри проступает недоброе, тайное.
– Куда попали?
Рыбак - ни слова. С ума сойдешь. Тут еще камыши зашумели. Чуждо. Скучно. Как-то не по-нашему. Десять, тридцать, сто верст везде одинаковых, ровных, густых и пустых камышей. И вся их толща, причитающе шурша, медленно склонится прямо к тебе - и, покачавшись горестно над мертвыми протоками, с тягучим вздохом отхлынет назад. Постоят немного, будто совещаясь, камыши - и сообща повалятся а другую сторону. Точно ищут чего-то, уныло шепчась, камыши.
Лес по-иному шумит. В осенней роще тоскуешь, но помнишь и ждешь. А тут - все забыто и нечего больше ждать. Безнадежность.
Эх, уж лучше б рвануло их ветром ревущим, да посильнее, чтоб треск пошел окрест! Душу изводит тихий бесконечный плач…
Под ивами совещались Что-то крикнули Гейзериху,
– Идем, - кивнул рыбак Руслану.
– Ты, Кубрат, оставайся на месте.
Ну, началось.
…Хотел сказать Руслан - помилуй, мол, и сохрани… да не нашел, кому сказать: не миловал а не хранил его доселе никакой господь. Ладно. Будь что будет. Под ивами - медный котел пустой, над ним старуха, в руках ее - огромный рог с вином. Ко рту поднесла, произнесла заклинание, отхлебнула глоток. Протянула рог Руслану.
– Бери, - шепнул Гейзерих.
– Пей скорей.
Нет. Страшен этот рог Руслану, будто он - единорогов и не вино в нем, а кровь.
– Пей, дурень, - сказал Гейзерих.
– Голову спасешь.
Ну? Не слыхал, чтоб питьем спасали голову. Губили - часто слыхал. Но, видно, всякое бывает. Что ж. Пить так пить. Хоть раз испытать, каково оно на вкус, вино заморское. Брагу приходилось пробовать, вина не подносили.
…Эх, камыш! Зачем шумишь?
Прямо в голове грохочешь.
А ты, душа, к чему горишь, горюешь?
А ты, старуха, о чем кричишь?
Чего ты, треклятая, хочешь?
А! Знаю тебя. Видал я у нас бесноватых старух. Вдруг принимаются волосы рвать, пальцы грызть, голосить. Ведьмы. Кликуши. Однако на Руси, уж если больно разойдутся, кнутом их стегают, чтоб выгнать блажь, утихомирить.
А у вас…
Острый, словно скребущий железом по камню, сухой, бездушный вопль вещуньи, казалось, срезал ветви трепещущих ив, и от него шарахалась в страхе стена камышей.
Гейзерих бесстрастно толмачил:
– Слушай, русс! И знай: от того, что ответишь - быть тебе живому, или умереть.
…Удачен булгарский набег.
…Мы давно их ждем в камышах.
…Хотим на Тану напасть, добычу отбить.
…Помоги. Наши деды вместе громили ромеев. Булгары - тебе враги, как и нам, народу гутанс. То есть готам.
Сейчас Гейзерих двинется в Тану.
Свежей рыбы ему дадут. Булгары увидят, решат: гот сам наловил. И не станут его допекать - где слонялся всю ночь, Удастся - он руссам закинет словечко. Пусть будут готовы готов поддержать. Но вот незадача; для них он чужой. А вдруг, мол, подвох. И потом - кто допустит, после событий вчерашних, Гейзериха к пленным? Он у булгар на примете…
А руссов надо непременно на нашу сторону склонить. Много булгар, трудно сломить. Изнутри бы их разломить. Верно, да? Поэтому, когда наш струг подступит ночью к Тане и отряд, разделившись, подкрадется к городку, клич ты бросишь своим прекрасным русым руссам, ладно? Ты показал себя в минувшей стычке смелым человеком. Тебя - услышат. Поймут. За тобою - пойдут.
Захватим Тану - разделим добычу.
Руссы - о, эти руссы!
– вернутся домой. Подумай, разве не удаль, не честь: где-то пропасть, попасть в полон - и вдруг самому явиться к родичам с полоном, с женами узкоглазыми. Вас «бояны» всю жизнь будут славить, петь о вас на пирах. А захотите, останетесь с нами. Ну, там поглядим. Главное - Тану взять. Пойдешь?