Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
Руслан приметил: мечи - у начальников. У простых - длинные копья, а чаще луки да стрелы. Даже ножей почти не видать: нужно, скажем, прут обстругать, овцу зарезать, шкуру снять с нее - орудуют острым, как нож, плоским наконечником стрелы.
…Узнал его Руслан - тот самый, что с хазарином спорил на холме.
– Уйгун, Хунгаров младший брат,- шепнул Кубрат. Отвернулся, уныло запел. Словно заплакал, запричитал голосом тонким, протяжным. Уйгун сел рядом, подпер кулаками скулы.
Руслан:
– Эх, отче. Песни у вас…
– Что?
– Не больно веселые.
– Видишь - степь. И небо - огромное, пустое. И так - тысячи верст, тысячи верст… - Старик с надрывом вздохнул, скорей зевнул тягуче и зло, с переходом в приглушенный вопль. («Как тогда Баян-Слу,- подумал Руслан - И Калгаст на реке…) - А мы… все бродим, чего-то ищем…
– Одуреешь - всю жизнь кочевать.
Уйгун раздраженно бросил Кубрату пять-шесть гортанных, шипящих, рычащих слов. О чем, дескать, речь. Старик перевел. Княжич встрепенулся, взмахнул кулаком. Говорил он резко, хлестко. Будто пленных плетью стегал.
Кубрат сурово пересказывал:
– Говорит: как это можно - вечно сидеть на месте? Все равно что на привязи. С тоски сдохнешь.
…Вот на Кавказе иберы, албаны, армене - тысячу лет в горах своих киснут, в тех же долинах. И что? Ни одного путного племени нет среди них.
…Вроде крепкие, храбрые и все такое, ученые, гордые - не подступись, а стоит нам, степным скитальцам, у которых добра: конь, стрелы да ненависть, гикнуть да кинуться, скрежеща зубами,- куда все девалось! Прячутся в башнях, как суслики в норах. Извечно их бьем Если б не кручи, не башни на кручах - давно бы под корень тех храбрецов извели.
…Ладно, пусть живут. Всех изведешь - некого будет грабить.
…Народ должен бродить по земле. Идти, куда звезда манит и ветер гонит. Ходить, встречаться с другими народами. Одолевать их. Они одолеют - не хныкать. Брать у них скот, зерно и женщин - и никогда твой корень не засохнет, Мы, хунны, откуда пришли? Страшно подумать. И куда уйдем? Неизвестно. Но нигде не пропадем. Так и знай...
В речах Уйгуна смерд уловил обидный намек на Русь.
– Бродили одни в наших краях, И забрели - к черту в пасть. Их обрами, помнится, звали…
– Ну и что? Никуда те обре не делись. Живут. Породнились с нами. Мы тоже - хуннами были, булгарами сделались. Может, еще кем-нибудь - хазарами, тюрками - станем. Или вовсе по-иному назовемся. Меняется имя. Меняется речь. Кровь и дух - остаются,
Ишь ты. Умен. Руслан проворчал:
– А эти армене, иберы, как их там кличут, и русы на месте, сидючи в башнях, в лесах, и чистую кровь, и речь, и старое имя свое берегут, и тоже - живут, сколько б их не терзали. На месте - камень, летает пыль.
– Летает птица. Камень мохом обрастает.
Пожалуй, серпень минул давно, да и вресень уже на исходе.
Не поймешь в серых голых степях, где нет серпов, хлебов созревших и нечего врещи - молотить, какое время приспело. Без привычной работы оно не идет, не стоит - его просто нету. Так, туман. Пустота. Привычное дело на привычной земле, На родине то есть. Попал на чужбину - и время куда-то девалось. Сон. Бред. Прозябание.
… Далеко впереди, на востоке, низко над степью, знойно-белесое небо сгущалось в тесьму голубой зыбкой мглы. Стало прохладнее: Легче дышать. Тесьма темнела, ширилась: сквозь пыль она казалась сизым стелющимся дымом. Потом земля диковинно укоротилась, а небо исподволь распалось надвое: сверху блеклое, в грудах четких облаков, ниже - яркое, белой каймой, тоже в облаках, но расплывчатых. Руслан - изумленно:
– Неужто край света?
– Море, - сказал Кубрат.
…Пленные, гогоча, окунались в зеленую воду, но Руслан, тайно смеясь, стоял в стороне. Он ликовал - и робел. Он не смел подойти. Как, бывало, не смел в хороводах подступить к желанной Людожирице…
Мать рыдала на плече Уйгуна:
– Ой, Хунгар! Сын мой бедный. Что он сказал? Какими были слова его последние?
Уйгун молчал, припоминая… - Велел передать тебе низкий поклон.
– Похоже, славный был город.
– Похоже.
– Видно, хунны твои разорили.
– До них, слыхать, пустовал.
– Кто успел?
– Вроде готы…
К северу - степь, цепь бурых курганов могильных. Ближе ряды тоже бурых, округлых, похожих на бугры, булгарских войлочных юрт. К югу - зеленое, синим паром подернутое, море плавней донских: камыш, кусты, деревья редкими кучами точно плывут в блеклую даль, которую глазом трудно достать.
Гора. На горе - развалины стен из кривых белых камней. Между стенами груды таких же щербатых глыб, присыпанных темным прахом, снаружи - рвы с чахлым бурьяном на дне и откосах. Под горою река, у берега струг с ветрилом свернутым. Люди. Жилье. Стада. А все равно пустынно, тихо, сонно. Богом забытое место, И впрямь - край света.
Неужто и вправду здесь был город, большой и богатый?
Пятый день пленные в Тане. Сразу, только пришли и чуть отдышались, их заставили стену ломать, камни таскать за глубокий ров, складывать в кучу. Ветер степной подхватывал рыхлую, с древней золой, взрытую землю, рассеивал в пыль, крутил меж уступчатых стен густые серые столбы, сажал на пленных, стараясь их оторвать от земли, прочь уволочь. Отбиваясь от горячих вихрей, колодники сами становились сплошь серыми и плевались жидкой черной грязью.
Глаза, отравленные щелочью летучей золы, жег вечерами кислый дым камышовых костров, подле которых люди спасались от злых и звонких комариных орд, по-хуннски, волна за волной, наступавших с глухо увитых туманом душных плавней.
Руслан потрогал багровой ладонью плечо, ободранное ребристым камнем. Больно. Но что ему боль? Обидно.
– На что вам камни, пастухам, - вместо овец гонять по степи?
– Нам камни ни к чему. Правда, строим порой загоны зимние. Но эти, - старик кивнул на груды глыб, сложенных за рвом, - нужны ромейским святым. Видишь, черный ходит по стене, - показал он на босого человека в подпоясанной веревкой ризе с башлыком, опущенным на тощее лицо.
– Их главный. Очень святой. Пьет воду сырую, ест хлеб сухой. Обитель хочет здесь возвести.