Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
– Грех… мерзость… соблазн…
– Уймись, болезный!
– Фитиль сухой.
– Чего пристал?
Руслан молчал.
Он будто Баян-Слу увидел вновь.
– Сатана, сатана… - Ромей нагнулся, схватил обеими руками большой шершавый и угловатый камень - и с дикой силой безумного замахнулся им на Афродиту,
И нечто новое, важное - очень важное - в последний миг обозначилось в ней, уже не прельщающей - спасаясь, вскинувшей ладони. Страх. Простой голый страх, звенящий в ладонях, в глазах. Страх матери за тело свое тяжелое, с заключенной в него второй
И распалась она на куски.
Разбилась в щебень правая рука, по которой пришелся удар. Отскочила от плеча, сломалась левая, плавно протянутая спереди над бедрами, они же, плотные, безобразно разъединились. Отвалились белыми чашами груди Небольшая, в крупных завитках волос, голова, отлетев, подкатилась к грязным ступням Руслана. Сосед уронил черепок с водой. Влага пролилась ей на глаза. В темных впадинах зрачков, уставившихся прямо в Руслановы зрачки, заблестели слезы.
… Триста, четыреста лет, а может - пятьсот, она стояла в тесном, сумрачном храме, и сотни, тысячи наивных девушек, женщин - молодых, жадных на ласку, и старых - увядших, но еще живых, и по праву живых - жаждущих, чередой опускались перед ее алтарем на колени. Тихо, чтоб не услыхал никто другой, просили помочь. Смеялись. Плакали. Горька и радостна любовь. Уходили с надеждой, довольные. Затем приходили их дочери. Внучки, правнучки. Она ублажала всех. Камень? Пусть. Она была живой, горячей: в их плоти, сердцах, мечтах. И потому выручала.
Она одна из всех божеств не домогалась жирных жертвенных костей. Ей хватало цветов, плодов и меда. И если изредка, а может - слишком часто, ее забрызгивали кровью, то это случалось не по ее вине.
Она была единственным кумиром, никогда и никого не обманувшим.
Богини и боги мудрости, света, войны, правосудия, победы, плодородия, песен, вина и веселья, здоровья, сна, торговой удачи и прочие хитрили на каждом шагу.
Испокон веков неодолима глупость.
Победа ходит рядом с поражением.
Гибнет урожай. Терзают невиновных,
Песни быстро сменяются плачем.
Радость часто оборачивается горем.
Вино, веселя, смертельно отравляет.
Точит хворь. Мучит бессонница.
Выгода тайно грозит убытком.
Сплошь - ложь.
Только любовь вечно верна человеку.
Каждому, даже вовсе худому, серому, немому существу, робко топчущему землю, перепадает своя, пусть скудная, доля чьей-то теплоты.
Правда, она разлучает. Ранит сомнением. Заставляет грустить, болеть, ревновать. Но, отнимая счастье у одних, не топит его, не душит - дарит другим, лучшим, а порою и худшим, но, значит, более достойным, раз уж оно им досталось. Перед нею все равны.
И потом, счастливая или несчастная, любовь - все равно любовь. В ней подчас одинаково, что потерять, что найти. Разве утраченное - уже ненужное? Оно очень часто дороже, чем сохраненное. Без хлеба нет жизни. Любовь без взаимности - живет.
Долгих четыреста лет лежала она в пустынных развалинах, уцелев при разгроме. Ждала, недоумевала: почему к ней больше не идут. Неужели нашли иное божество, добрее, краше? Немыслимо, Ее никто не может заменить. А если кто-то взялся это сделать, что станет с родом человеческим?…
– Эх, скот!
– сказал Карась.
– Может, твой прадед сделал ее, славя прабабку твою. Точишь, червь, зеленую ветвь, на коей живешь.
Руслан - одними губами:
– Баян-Слу…
– Баян-Слу!
– крикнул Кубрат, - А-а-а! Баян-Слу… - Он схватился за голову, буйно ею замотал, не переставая тянуть: «А-а-а». Сбросил руки. Замер. Уставился, выгнув шею, на оторопелого монаха - Зачем, зачем?… Хочешь в рай - ступай. Зачем лезешь к другим… других губишь?…
Попятился ромей,
Кубрат взял с земли короткую, по локоть, левую руку Афродиты и наотмашь влепил, ему каменной ладонью вескую, как удар копытом, пощечину.
– Так его!
Даже булгары орут: - Эй бет - хорошо!
Только один, с мечом, видать - «баин», то есть богатый, сердито подступил к старику.
– Как смеешь?
– Прочь! Не трогай.
Говорили они по-степному, но Руслан их уже понимал. Сам не заметил, когда - пусть немного, лишь в суть - стал вникать в чужую речь.
– Айда к беку! Ну!
– Прочь! Чтоб ты пропал вместе с беком, с ромеями черными. Зачем ходили на Русь? Сколько булгар под Киевом легло! А вы их вдовам по чашке зерна уделили, ветхим тряпьем от сирот откупились. Умирать - мне, а добыча - тебе? Обнаглели совсем.
А! Вот оно что. Вот отчего с утра угрюмы.
Спору нет, Руси они - враги, зерно в мешках, которые пришлось таскать Руслану, было русским.
Однако русское зерно досталось не Кубрату, а семейству бека, его телохранителям, дружине: баинам, багатурам да байларам. Потому что Кубрат, наверно, такой же смерд несчастный, как Неждан, Добрита. Как Руслан.
Бог-то степной, выходит, не ко всякому добрый. Хунгару и мертвому хорошо, а Кубрату живому плохо.
– Недоволен? Идем к Уйгуну.
– Эй, отвяжись!
– крикнул Карась.
– Оставь, отстань, Алмуш, - нахохлились булгары, - Силен - старика терзать. Не стыдно? Кубрат заплакал.
– Зимой ноги стынут. Ох, стынут, О новых думал сапогах. А что получил? Смотрите.
– Он вырвал из-за пазухи два босовичка, расшитых бисером.
Застонал Руслан. Никогда не бил он человека. Может, в детстве - соседских детей. Взрослым - ни взрослых, ни малых не смел задевать, А тут… будто пламя в мозгу полыхнуло. Вмиг одичал. Сгреб в охапку вислоусого Алмуша, как шаман - Баян-Слу, - и загудел богатырь вместе с мечом через пролом в стене наружу, в ров сухой,
– Так его!
– Вас тоже туда?
– слепой и дикий, пошел он, пригнувшись, на остальных булгар.
– Нас не надо.
Встревожены. Машут ему - оглянись.
У рва гневный Уйгун.
– Эй, псы! Чего расшумелись?
– Сытость душит. Перекормил…
– А! Взбесились?
Над стеною ноюще запели стрелы.
– Хоронись!
– Ой, Тэнгре…
– Пропали. Накажут.
– Э! Хуже не будет…
– Беритесь за луки!
– Урусы! Камни хватайте.
– Мы им покажем…