Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
Скрип колес и перестук копытный. Хлопанье бичей. Свирепая ругань. Из-за, бугра к реке отряд хазар, возвращавшихся из очередного набега, выгнал толпу глазастых женщин в длинных изорванных платьях.
И на женщин-то мало похожи, хоть и молодые, - уж больно они неуклюжие, крупные, грубые с виду, безобразно толстые или уж вовсе тощие и плоские, темноликие, от холода синие, лилово-смуглые, с густыми бровями, с тяжелыми, будто каменными, мужскими носами и подбородками, с черными волосками на жестких губах. А поют - до слез задушевно и нежно: хор негромкий - будто малых детишек, мерно в зыбках качая, мирно баюкает, а одна - голосит надрывно и скорбно, протяжно, тоскующе, будто узрев, что дети-то - мертвые… - И все-таки женщины.
Казалось, вокруг них еще витает запах парного молока и хлеба, запах мяты, нагретой ясным солнцем зеленных закавказских долин. Но в глазах уже залегла смертно-холодная тень глубоких сырых ущелий, по которым, оторвав от родимых порогов, их гнали в неведомое.
Увидели скопище полунагих, одичалых мужчин - запели громче, с внезапной страстью. Плотная приземистая девушка с круглым личиком, мохнатым от темного пуха, но прехорошеньким, с большущей родинкой на левой ноздре, с короткими волосатыми ногами, взглянув на Руслана, глухо засмеялась, кинула ему ветку с мелкой, черно-зеленой блестящей листвой, приложила ладонь к далеко вперед выступающей груди и назвалась: - Ануш.
Руслан догадался, что назвалась, и, сам не ведая, зачем ему знать, как ее зовут, а ей - как зовут его, чуть слышно проскрипел замерзшим голосом имя свое:
– …схрслан…
Потом - к Урузмагу:
– Экая песнь! А про что?
– Про любовь, про разлуку.
– Нашли где петь. Тут гласом дурным надо вопить, а они распелись. Да еще - про любовь…
– Истинное пение - в нужде да в горе. Радость… она вроде охмеления, и веселые песни - дурь и ложь. Не замечал?
– в них слова всегда шальные и пустые. А что в беде поют про любовь - чем это плохо? Даже в целях блюдет человек свое человеческое.
Алан понуро отъехал. Старик проворчал с неприязнью:
– Язычник.
– Нет, ведь он - твоей веры.
– Только по званию. А внутри - дикарь.
– Все равно он хороший.
– Хорош тот, кто пред богом хорош. И в горе, и в радости надобно к богу взывать, просить его или благодарить, а не любовные песни глупые петь.
Пленным мужчинам пришлось долго ждать в стороне, пока босых, в отрепьях, юных албанок, арменок вели через речку.
Стража ударами длинных бичей отбросила бородачей, ринувшихся было к женщинам, - хазары, видно, испугались, что грязные, вшивые славяне и германцы подпортят ценный товар, предназначенный для дальних восточных рынков. Черт знает, какой подлой хворью могут наделить…
Женщины. Почти голые, с распущенными волосами, они удалились, необогретые, дрожа и то и дело оглядываясь, грустно улыбаясь.
Чему улыбались?
Зачем озирались?
По мужским объятиям соскучились?
Нет, пожалуй: ведь гнали их через горы не дети, не хилые скромники, - мужчины, да еще какие. Не преминут притиснуть при случае. Но те - насильники, грабители и крикуны, а эти - свои, тоже несчастные, обездоленные… Или они улыбались просто из жалости, из сестринского доброго участия? Кто их знает…
Калгаст говорил однажды: чем дольше живешь на свете, чем чаще встречаешься с женщинами, - тем меньше, в них открывая нежданное, новое, их разумеешь Да они, болезные, и сами, должно быть, толком не знают, чего хотят, кто и чем им может угодить.
Ты крут и властен с ними - значит, злой и плохой; нежен, покладист - ты пресен и скучен.
Пьян - омерзителен, трезв - тошнотворен, овечкой пахнешь. Ты глупее их - им досадно, обидно: какой, мол, это мужчина; умнее - завидно, еще обиднее. Держишь впроголодь - ты никудышный, никчемный, на кой ляд ты им нужен; кормишь вдоволь - дуреют, бесятся с жиру.
Клянут мужчин, а сами без них - ни шагу. Думают одно, говорят другое, делают третье. И черт разберет, когда выявляют они свою суть: когда думают, когда говорят, или когда совершают поступки, подчас нелепые, дикие. Сумасбродное племя. Вечно у них в башках карусель…
Вспомнил Руслан Людожирицу. Вот уж вертушка. Ей, паскуде, хорошо в княжьем тереме,- пожалуй, отстроил уже Ратибор хоромы новые, вместо сожженных булгарами. А рыжей той, что булгары в Корсунь увели, ой как худо, конечно, сейчас: ее для утех никто не купит, невзрачна, - разве что старый и бедный, одинокий гончар или ткач. Небось месит глину или пряжу прядет где-нибудь в подвале. А что с ее дочерью сталось? Наверное, проданы врозь.
Эх, судьба!
И эта Ануш - кто может сказать наперед, куда она попадет, кому достанется, в каких краях ей придется по родной каменистой земле тосковать, свои дивные песни петь?
…И увидел господь, продолжал проповедник, весь мир лежит в грехе. Все люди греховны по естеству своему. И надо кому-то их спасти. Кому? Никакой человек не в силах сие свершить, вернуть людей с пути непослушания на праведный путь.
И пожалел господь людей, и пожелал сам спасти их от грехов. Он - отец милосердный, бог всяких утешений. Он любит прощать, он дарует прощение. Он кроток и благостен, он многомилостив.
И осенил господь чрево девы Марии, жившей в Назарете, и зачала она непорочно, и родила Иисуса Христа.
Чтоб Иисус Христос спас мир, стал царем иудеев и вечно царствовал над ними.
Чтоб освободил их от всякого порабощения и восстановил их царство, разрушенное врагами, в более цветущем виде, чем было оно когда-либо.
Чтоб увидели его спускающимся с неба с ангелами, славой и могуществом, судить всех живых и мертвых, которых он воскресит, - и управлять всем миром по истине и справедливости.
Чтоб создал он новое небо, новую землю, где будет обитать справедливость, и воздавал во стократ больше тем, кто покинет из любви к нему отца и мать, брата, сестру, детей, жилище, землю и наследство.
Чтоб даровал человеку духа святого и отпустил ему всякий грех единым дуновением своим.
Карась:
– Иисус - это ромейское слово?
– Ромейское. Но - от иудейского «иошуа», что Значит «спаситель». Ибо было все это в стране иудейской.
– А иудеи кто?
– Есть народ такой на земле, богом избранный. Однако затем бог отвернулся от них, - за то, что предали сына его.