Золотой Конвой. Дилогия
Шрифт:
– Готов?
– Хрипло спросил Азанчеев.
– Жду вас, поручик.
Дзынг-дзынг! Раз-два!..
Раз-два-три четыре!..
Клинок под грудиной сперва обжег чужим холодом, а потом растекся вспышкой непереносимой убийственной боли. Азанчеев выронил саблю. Змея в груди шевельнулась, и полотно клинка вышло из него, но лучше не стало. Азанчеев попятился, столкнулся спиной со стволом, и обламывая старые сучья, осел в снег. Все вокруг как-то перевернулось, будто он смотрел не своими глазами, слушал не своими ушами. Левая рука царапала
– Туше, - хмуро произнес краском Резнов, - и отсалютовал саблей. Перед глазами Азанчеева на миг снова встало училище, фехтовальный зал... Другое время, другая жизнь, когда после поединка, все уходили на своих ногах.
– Ку де метр...
– выдохнул Азанчеев.
– Ловко, краском...
– У вас было немного шансов, поручик, - пояснил Резнов, - я чемпион выпуска.
– Ну, тогда... вот тебе... приз...
Рука Азанчеева скользнула в правый карман тулупа, и нашарив там, вышла наружу с маленьким жилеточным 'браунингом'. Рука Азанчеева почти не дрожала. Краском побледнел, лицо его вытянулось.
Азанчеев махнул рукой, и пистолетик кувырком улетел в снег.
– Бери... Мне, теперь... вроде, ни к чему...
– Почему сразу не стрелял?
– подойдя, тихо спросил краском.
– А ты почему... своему солдату... стрелять... не дал?
– В Свою очередь спросил Азанчеев.
– Неловко было. Вроде как, у нас поединок.
– А я... сперва не успел... вынуть... А потом как ты с саблей встал, тоже... неловко... На свое мастерство... понадеялся...
Резнов помолчал.
– Подарок, возьми...
– Выдохнул Азанчеев, мотнув головой на пистолет.
– Не оставляй... Не хочу, замерзать... А самоубийство... грех.
– Хорошо, - кивнул Резнов.
– Папаху твою возьму. А то моя, черт знает куда закатилась.
– Кокарду только... оставь... Моего полка...
Краском Резнов кивнул, подошел, вытер со своей сабли кровь, о штаны Азанчеева. Выудил из сугроба жилеточный пистолетик. Разобрался, как он снимается с предохранителя, сунул в карман. Затем снял с Азанчеева папаху, и немного повозившись, скрутил с неё 'адамову голову. Знак он вложил Азанчееву в руку. Азанчеев не чувствовал холода непокрытой головой, и почти не чувствовал знак в руке. Он судорожно сцепил бесчувственную кисть, чтоб не потерять святыню. Резнов достал крохотный пистолет, щелкнул предохранителем.
– Готов?
– Спросил Резнов.
Азанчеев кивнул. Все темнело, Резнов плыл и растворялся. Перед глазами Азанчеева встал полковой сбор. Не те, - набитые в чуждую им форму 'скороспелы', жалкие подделки под оригинал. А кадровый состав, почти весь оставшийся на полях Великой Войны. Все были живы. Светило солнце, сияла парадная одежда, и оружие. Ветер развивал стяг. Полковой хор тянул: 'кто не знал, не слыхал, про гусар бессмертных?..'. Громыхнул вдалеке невесть откуда гром. Ветер взметнул полковое знамя, и оно бережно укрыло Азанчеева.
Будто мать-птица крылом.
***
Лежали цепью. После того как головной дозор упредил стрельбой, и не вернулся Гиммер распорядился свернуть в лес. Лошади трудно шли, пробираясь по снегу и старому ветровалу. Когда начало темнеть, конвою дали пройти вперед, и начали обустраивать ночевку, оставив позади заставу, Гиммер, Гущин, и Эфрон, Медлявский, Гарткевич, и взвод солдат-поводырей, легли в лесу. Если противник пошел по следу конвоя, он должен был выйти сюда. Темнело, лежать без движения было стыло, опытные солдаты растирались, ерзая в снегу. Погони не было.
– Черт бы драл эти шакельтоновские сапоги, - бурчал Гущин, осатанело покусывая ус.
– Стынут ноги.
– Я вам говорил, что валенки лучше, - отвечал Эфрон, поудобнее укладывая на импровизированный снежный бруствер свой пистолет-карабин.
– Все вас тянет на иностранное.
– Да ведь как хвалили... Говорили, создатель специально сделал их для полярных исследований...
– Это потому что он валенок не знал. Вот и приходилось ему вилкой суп хлебать, изобретать квадратное колесо... Не лежите просто так, шевелите пальцами ног. А то обморозите.
– Да я шевелю... Т-сс!
– Гущин напрягся, глядя в расплывчатый сумрак.
– Кто там? Видите?
– Да.
– Эфрон приложился к своему 'Маузеру', - Кто-то идет... Вы видите? Сколько их?
– Определенно я видел не менее двух.
– Прошептал Гущин.
– А вы?
– Не знаю. Все плывет в этом мареве... Может, наши?
Оба напряженно вглядывались в мелькающий между деревьев расплывчатый сумрак.
– Мне кажется... красная лента на папахе.
– Пробормотал Гущин.
– Значит, догнали собаки.
– Эфрон повел стволом пистолет-карабина.
– Чертовы сумерки, я совсем теряю мушку... Ну, лови большевичок!
Выстрел разорвал тишину, человек вперед упал как срезанный.
– Кажется, попали, - пробормотал Гущин.
– Прекратите палить!
– Раздался спереди из снега хриплый голос.
– Это я! Краузе!
Эфрон опустил карабин. Это был редкий момент, когда его можно было видеть растерянным.
– Пардон муа, портэ-итондард!
– От смущения Эфрон перешел на французский -Лёр онтр шья и лю; же не ву реконетр па!
– Уи, уи! Тьюи ле тус, дью реконетра ле сьен!..
– Отозвался Краузе.
– Эфрон, вы? Вы случайно не папский легат?
– Я же извинился, прапорщик.
– Эфрон уже оправился.
– Хватит греть сугроб, давайте сюда!
Краузе показался из снега, поднялся, и заковылял к позиции.
– Вы же говорили, что видели красную папаху?..
– Укорил Эфрон Гущева.
– Вы тоже были здесь, и тоже смотрели, - не принял упрек Гущин.
Краузе тем временем подошел, и присел у дерева рядом с ними.
– Я вас не задел, прапорщик?
– Спросил Эфрон Краузе.
– Мне было бы дьявольски неловко.
– Нет, слава богу. Но где же ваша хваленая меткость?