Золотой Конвой. Дилогия
Шрифт:
Тревожимый своими мрачными мыслями, обычно меланхоличный Краузе, заслышав очередной афоризм Азанчеева, начал, сопеть, и ерзать на месте. Наконец, хлебнув еще чарку, он не выдерживал вскакивал и вопил, что Азанчеев есть самый испорченный офицер во всей русской армии, который не имеет никакого уважения к святости женщины, и что - тысяча дьяволов!
– если Азанчеев не заткнет свой рот, то - клянусь сердцем матери!
– это сделает сам Краузе. Азанчеев в ответ наливался красным цветом, и бормоча что-то о немецких щенках из Поволжья, начинал вырастать из-за стола. Краузе хватали, Азанчеева хватали, снова заглубляли под стол и наливали еще по кружке, обычно это помогало. Но слушать те же спектакли сейчас, да еще по трезвости?..
– А где
– Поинтересовался Медлявский, все еще возясь с башлыком.
– Вызвали к начальству, - отозвался Эфрон.
– Что-то намечается?
– Увидим.
– А Жемчужин?
– Вон, дрыхнет в углу.
– Казак не дрыхнет...
– сонным голосом отозвался из угла Жемчужин, ворочаясь под английской военной шубой.
– Казак набирается сил перед боем и пьянкой.
– Определенно так, - легко согласился Эфрон.
Медлявский наконец размотал башлык, и сбросил его на плечи, открыв лицо. Штабс-капитан внешним видом напоминал пухлощекого голубоглазого херувима, по недоразумению обзаведшегося усиками. Впечатление это портил только большой рваный шрам, на левой стороне лица. Словно бы херувим был выписан в старой церкви, и на лице отвалилась часть фрески.
Гущин тоже окончил вертеться, сбрасывая снег со своей великолепной 'шведской' куртки, - коричневой кожи, с меховым подбоем, (которую он реквизировал у кого-то из местных в Омске). Сдвинув папаху и поддетый под ней шерстяной шлем со лба, он яснее открыл свое правильных черт, иронического склада лицо.
– Прапорщик, - обратился Гущев к Эфрону, - найдется горячей воды?
– Только что вскипятил, - Эфрон показал на венчающий буржуйку чайник, -давайте налью вам в кружку, поручик.
Гарткевич тем временем закончил с обслугой оружия. Его огромные руки ловко заскользили по частям, вставляя их на места, возвращая конструкции Манлихера цельность.
– Гарткевич, вы ловкий манипулятор, - Похвалил со своего места Азначеев, как вам это удается?
– Я от холода едва могу держать иголку.
– это потому что у вас пальцы худые, - объяснил Гартевич.
– А у меня толстые. В них свободнее ходит кровь.
– Помилуй бог, вы правы. Создатель специально породил вас для сибирских морозов. Остается вопрос, - что здесь делаю я?
Азанчеев тоже закончил орудовать иголкой, и довольно посмотрел на зашитую перчатку. Среди правильных офицеров вообще нерях не водилось, но Азанчеев выделялся даже в общей среде. Долговязый длиннолицый молодец, словно вытянутый по вертикали, единственной горизонтальной 'доминантой' которого были роскошные, будто две сабли привешенные под носом, усы. За особенности тощей фигуры и принадлежность к полку 'черных бессмертных гусар', Зиновий Азанчеев получил за глаза прозвище 'Кощей бессмертный'. Другая кличка -'Три сабли', (две под носом, одна на поясе).
Будучи оторван от рассеянного вихрями войны и смуты полка, Азанчеев отчаянно пытался сохранить о нем любое напоминание. На его обычной пехотной папахе, вместо кокарды была прикреплена большая 'адамова голова' - череп над скрещенными костям, - отличительная эмблема пятого гусарского. В те - лучшие времена - он носился как отличительный признак на гусарской парадной шапке. До последней возможности по теплу Азанчеев таскал черные обтягивающие штаны-чачкиры с нашивными гусарскими узлами, и 'ботики' -низкие сапожки с розетками. Короткие сапожки, не сказать, чтоб очень шли Азанчееву, так как еще больше подчеркивали его долговязость. Но кто бы осмелился ему это сказать?! Только лютый холод заставил гусара сменить чачкиры и ботики на теплые шаровары с подбоем, и меховые унты. Это было отступление от того немногого памятного, что осталось у Азанчеева из счастливого прошлого. Кажется, он страдал по этому поводу больше, чем Краузе о своей невесте. Чачкиры и ботики должны были вернутся с теплом.
– Спасибо, прапорщик, - Гущин сидя у буржуйки, обхватил ладонями протянутую Эфроном кружку, перенимая её тепло. Подул, покачал кружку чуть выстуживая. Осторожно отхлебнул, оберегая зубы.
Медлявский, меж тем, расположился на топчане, поближе к керосинке, повозился со своим походным мешком, извлек оттуда книжицу, достал карандаш, и начал что-то заносить скорописью на бумагу.
– Опять пишете свои мэмуары, - поинтересовался Гущин, иронически налегая на 'э'.
– Как видите, - коротко подтвердил Медлявский.
– Зряшное дело, - бросил Гущин, баюкая свою кружку.
– Почему, позвольте?
– Медлявский на миг оторвался от дневника.
– Потому что, если мы победим, - вам никогда не позволят это опубликовать. А если те победят, - ваш дневник целиком вошьют вам в дело. А Избранные места зачитают по приговору.
– Ну, с таким настроением вообще нечего не нужно делать, - улыбнулся Медлявский.
– Ляг, да помирай. Он снова заскрипел карандашом.
– Черт, совсем рук не чувствую, рву бумагу...
Загремела откатываясь дверь, и в вагон снова ворвался наружный холод. Все обернулись на вход. Там, у входа, стоял штабс-капитан Гиммер, рядом -представительный полковник, и еще пара офицеров.
– Прошу, господин полковник, - Гиммер отошел в сторону, пропуская старшего по званию.
В вагоне все встали с мест, отставляя кружки и прочие вещи. Краузе толкнул Жемчужина, и подхорунжий выскочил из-под шубы, сонно щуря глаза, и оправляя 'ермаковку'.
– Господа, помогите подполковнику, - Распорядился Гиммер.
– Позвольте, ваше высокоблагородие!
– Краузе подскочил ко входу, и протянул подполковнику руку.
– Благодарю... прапорщик, - кивнул подполковник, после того как Краузе втащил его внутрь. Следом залезли штабс-капитан Гиммер, и двое офицеров, -оба в звании прапорщиков. Форма последних, красные шаровары и верха папах, портупея белой кожи, - показывали на принадлежность к конвою Верховного.
– Вольно, господа. Вольно, - отмахнул рукой подполковник. На лице у него были доминантами три круга, - круглое лицо, с водруженными на нос круглыми очками. Он остановился, оглядел присутствующих.
– Господа-офицеры, -наконец снова заговорил он.
– Для вас есть приказ. Исходит он, с самого верха.
– Подполковник со значением ткнул пальцем в закопченный потолок вагона - Достаточно сказать, что меня о нем информировал сам генерал-лейтенант Занкевич. Как вы знаете, господа, в данный момент обстановка складывается для нас самым неблагоприятным образом. Движение по дороге блокировано. Несколько станций захвачено крупными силами противника. Неприятностей добавляют и деликатные отношения с союзниками. Нет сомнений, что мы преодолеем эти трудности, и отведя войска сможем закрепиться на новых рубежах. С тем, чтоб с наступлением тепла снова повести наступление на красных... Однако, в данный момент, нам нужно думать о отступлении, и сохранении вверенных нам государственных ценностей.
Он сделал паузу.
Чрезвычайные обстоятельства содвигают нас к чрезвычайным мерам. Господа, -вам как заслуженным боевым офицерам, ставка ставит задание особой сложности и важности. Вам будет доверено конвоирование особо ценного груза. В связи с блокированным железнодорожным путем, вам придется совершить пеший переход, обогнув станции занятые противником, и снова выйти на дорогу, севернее, - на контролируемой нашими войсками территории. Содержимое груза является строго секретным. Ящики будут опечатаны. Каждый из вас отвечает за целость и неприкосновенность ящиков. Любой, - даже старший по званию, кто попробует вскрыть груз, является изменником присяге и Родине, - и должен быть расстрелян на месте. В случае, если по каким-то причинам, действительная обстановка сделает невозможным выполнение приказа, - ваш груз категорические не должен попасть в руки к большевикам, или иным лицам. По крайней необходимости груз должен быть захоронен с полной надежностью. С тем, чтобы когда обстановка снова станет для нас благоприятной, груз мог быть найден, и возвращен государству.