Золотой Конвой. Дилогия

Соколов Лев Александрович

Я в то время имел в телефоне наполовину дочитанный, 'Де рерум натура' Тита Лукреция Кара. Благо у меня был шикарный скан издательства академии наук СССР 1946го года, где параллельно шел и латинский оригинал, - и русский перевод. К сожалению, тяжеловесные латинизмы пришлось отложить. Раз мы собрались на серьезное дело, - хотелось хоть немного изучить обстоятельства эпохи, во время которой был сокрыт наш клад. Это Ванька мог себе сейчас позволить читать Пелевина. Он по теме гражданской уже забыл больше, чем я когда-нибудь узнаю... Поэтому я начал читать заранее закаченные мемуары генерала Сиднея Грейвса 'Америка'с Сибериан Адвенче'. Их я мог читать свободно, - чай не золотая латынь.

Этот

самый генерал Грейвс был командиром американского корпуса интервентов в Русскую Сибирь в 1918-20х годах. Взгляд постороннего всегда интересен. Ну, с поправкой на американский антикоммунизм, конечно. К моему удивлению, никакого особого антикоммунизма в книге не оказалось. Наоборот, американец так описывал зверства своих союзников - белых колчаковцев, что я лишь удивился - как Колчак при такой политике вообще смог удержаться у власти хотя бы эти неполные два года?! Собственно, выходило, что любого крестьянина, который не хотел воевать, колчаковцы нарекали 'коммунистом', пытали и расстреливали. Причем расстрелы были обыденным и массовым делом.

Читать это было тяжко.

Покончив с Грейвсом, я начал читать мемуары британского капитана Девида Тиккерея, который мариновался в тех же местах в британском экспедиционном корпусе. Британец в своих воспоминаниях первым делом облил густым презрением американцев, как никудышных вояк, - с наслаждением приводя конкретные примеры. (По нему, большинство американцев было калифорнийскими добровольцами, которые просто сбежали в армию от беспросветной нищеты, а воевать совершенно не хотели). А во-вторых, автор порадовал меня описанием обязательности и пунктуальности русских сибиряков. По его словам, угрозами добиться чего-то от русских крестьян было трудно. Но если удавалось договорится со старостой, - то не было случая, чтобы заказанные возчики не приехали, или хотя бы опоздали. О колчаковцах британец отозвался по-британски сдержанно, отметив, что некоторые из них были неплохими парнями, но таких было немного; большую же часть колчаковских офицеров губили спиртное, и алчность.

Наконец отложив Тиккерея, я решил отдать честь соотечественникам. Прочитал несколько частных воспоминаний, а потом начал, 'Гражданская война глазами участников и очевидцев'. Читая, я только крякал от удивления. Ситуация в Сибири, в те годы была совершенно шизофреническая. Японские и британские войска вели себя чаще не как союзники белых, а как победители в захваченной стране. Нередко их действия были демонстративно оскорбительными. Если британцам надо было куда-то ехать, или встать на постой, - и местных и колчаковцев выбрасывали из домов и поездов без разговоров. Дело доходило до прямого грабежа. Умиляли воспоминания, как британцы грабили команду крейсера 'Аскольд', натягивая на себя по три пары русских брюк, и рассовывая по карманам серебряные ложечки... Вместо установленного русского гимна на совместных парадах британцы - троллинг начала 20го века!
– играли развеселого 'Казачка'.

В действиях бриттов буквально сквозило презрение к 'белым' русским, но честно говоря, и было за что. Колчаковская армия была совершенно разложена. На одного русского боевого офицера, выходило несколько, которые шлялись по кабакам и борделям. Получив прямой приказ отбыть на фронт, такие 'герои' начисто его игнорировали. Наказания были достаточно мягкими, чтобы не пугать уклонистов. На фронт им было страшнее. Но вместо того, чтобы навести жесткий порядок в армии, колчаковцы терроризировали и уничтожали мирно местное население. Заключенные содержались в скотских условиях. Попавшим в колчаковские тюрьмы, еще 'повезло', относительно тех, кого держали в концлагерях. Где тут логика?!

О чем думал адмирал, и его правительство?.. Ответов на это воспоминания не давали. В голове только всплывало классическое - 'слишком далеки они от народа'.

На место моей первой мыслишки, что Колчак продержался всего два года, пришла другая: - а попробуй-ка ты в те времена, эти два года пережить. Долгий для местного населения это был срок. Очень долгий.

Стучали колеса. Мелькали за окнами столбы, поля, мосты... Замирали на время станции, и полустанки. Едем, стоим, и снова в путь...

***

На второй день малая подвижность начала утомлять. Но поскольку попутчица оказалась действительно нормальной теткой, я с её разрешения начал хвататься за ограничительные ручки на койках верхнего яруса, и использовать их как брусья для жима и 'уголка'. Жить сразу стало лучше. Жить стало веселее.

Ну а Иван и так был всем доволен. Ходил как блаженьенький, и периодически любовался на телефонные фото своей ненаглядной Маши. Я потребовал приобщиться к прекрасному - и не обнаружил на фото ничего особенного. Собственно, это было и правильно - в женщинах друга я и не должен обнаруживать ничего особенного. Говоря точнее, женщина друга - это и не женщина вообще. Короче, на фото было все как он любил, - стройная до полного отсутствия груди. С длинным носом. Но не страшная. Я естественно сказал, что красива, прям спасу нет. Ваня расплылся в блаженстве. Павел же гукнул как филин, и делая страшные глаза вопросил - не проболтался ли Иван зазнобе, куда мы едем? Ваня забожился - что нет так нет! Могила!..

К вечеру второго дня, голова моя уже капитально опухла от реалий гражданской войны. Ваня с Пашей тоже думали, как взбодриться.

– А не выпить ли нам?
– Предложил Иван.

Паша горячо поддержал. Попутчица, улыбнувшись отказалась, и снова уткнулась в женский роман. Я вполне согласился. Естественно, как у опытных путешественников, - у нас с собой было. Иван, как главный баталер, водрузил на стол недорогого, но вменяемого испанского вина. Расставили стаканы.

– Погодите, сейчас за водой сбегаю, - я поднялся, взял кружку, и протиснувшись миом Ивана, пошел к выходу из купе.

– А вода-то зачем?
– Удивился Павел, который как раз скручивал обертку с горла сосуда.

– А он вино... разбавлять будет, - скорчив ехидную физиономию объяснил Иван.

– Зачем?
– Поглядел на меня Павел.

– Так древнеримским грекам положено, - все с той же рожей, елейно объяснил Ваня.
– Он это в какой-то книжке вычитал. С тех пор эстествует.

– Так вкуснее, балда, - Протянул я.
– Только так настоящий вкус вина и чувствуется.

– Да-да, - махнул рукой Ваня, - беги уже, малохольный. А то пока придешь, винишко-то и кончится.

Я выскочил в коридор, разминулся с озабоченным лысым гражданином, что спешил к туалету, и добрался до проводницкой. Проводница одарила меня водой, и я уже развернулся, чтобы идти обратно в купе. Тут я и увидел в коридоре девушку.

Она стояла у окна, задумчиво глядя в темноту за окном. Свет от проносящихся за окнами фонарей, играл на её профиле. Когда дверь в комнату проводницы закрылась, она коротко оглянулась в мою сторону, и я увидел её лицо. Время застыло. В воздухе повис многоголосый стон. Это рвали души поэты, которым не повезло родиться в других местах, в другие времена. Они не имели шансов написать стихов про эту девушку. И плакал Петрарка. И скулил, свернувшись клубком Катулл. И горевал, сморкаясь в бакенбарды, Пушкин. Где-то пели серебряные колокольчики. А я стоял, и смотрел, ошеломленный красотой. Я был беззащитен пред ней. И это было больно.