Золотой крест
Шрифт:
— Болезней не имею. Здоров, — ответил Аркадий. Он еще на пути в лагерь слышал, что если станешь жаловаться на недомогание, определят в группу, из которой прямая дорога — в крематорий. С людьми, потерявшими силы, здесь не возились. Под видом отправки на лечение их завозили в газовые камеры и умертвляли.
— А почему у вас очень бледное лицо?
— Кормежка плохая.
— Работать согласны на великую Германию? Трудиться придется много...
— Согласен.
Желая окончательно удостовериться в правоте того, что говорил военнопленный, врач заставил его подуть в стоявший на стуле спирометр. Раздетый до пояса, Аркадий встал на колени, втянул в себя как можно больше воздуха, отчего кожа поползла кверху по выставившимся от худобы ребрам, и, цепко обхватив трубку губами, выдул около шести тысяч единиц.
— Прима, — одобрительно отозвался врач. — Очень хорошо.
— Тут еще есть кое-что, — заметил летчик и ладонью похлопал по груди. — Раньше семь с половиной выдувал.
— Теперь попробуйте эту штуку, — предложил врач и подал никелированный динамометр.
Ворожцов до хруста в локтях нажал на неподатливую пружину прибора одной рукой, потом другой. В обоих случаях стрелка показала пятьдесят единиц.
— Тоже прима, — подытожил врач. — Молодец!
На следующее утро перед выходом на работу большую группу заключенных выстроили в лагерной ограде. Надзиратели внимательно осмотрели каждого с ног до головы. Тех, кто сильно отощал от голода или из-за болезни, из строя вывели.
— Прощайте, товарищи, — говорили они, покидая строй. Эти слова значили расставание навсегда. Ворожцов своими глазами увидел то, о чем слышал от бывалых людей при переезде в Освенцим. Стоя среди узников, он, должно быть, в сотый раз с благодарностью вспомнил сурового и беспощадно требовательного командира эскадрильи, который заботливо наставлял подчиненных:
— Летчика на каждом шагу ожидают непредвиденные случаи. Готовьтесь к ним. Тренируйте волю, характер, закаляйтесь физически.
Аркадий быстро оценил командирские вразумления и выполнял, их в любой обстановке. Даже в тюрьме, чтобы не ослаб организм, регулярно занимался гимнастикой: делал приседания, выжимал «мостик». Соседи по нарам не раз зубоскалили:
— Ты, Аркадий, видно, хочешь заслужить звание тюремного чемпиона?
Ворожцов неизменно отвечал:
— Физкультура еще никому вреда не приносила.
Заключенных вывели за лагерь на ремонт асфальтированных мостовых, в ряде мест вспучившихся после весеннего половодья. Ворожцов впервые увидел высокие кирпичные трубы крематориев. Стояла майская безветренная погода, и из труб строго кверху поднимался иссиня-серый дым, распространяя в настоянном весенним цветеньем воздухе горько-сладкий запах горелого человеческого мяса.
Нет ничего неприятнее ощущать такой запах, доподлинно зная, что вот сейчас огненное пекло поглотило в каменную брюхастую утробу очередную партию разновозрастных людей.
— Привыкай, молодежь, к местному запаху, — заметил рябой сутулый мужчина, шагая рядом с Ворожцовым. — Все там будем, только не в одно время, — показал он пальцем в сторону крематориев, опоясанных высокими бетонными стенами.
— Не надо, старина, умирать раньше срока, — возразил Аркадий. — Надо жить и ждать хороших дней...
— А ты здесь давно? — спросил тот же человек и выцветшими глазами зло посмотрел на Ворожцова.
— Первые сутки.
— А я в этом строю, если хочешь знать, самый большой стаж имею. Пять месяцев. Раньше весил восемьдесят пять килограммов, а теперь — пятьдесят восемь.
Несколько дней рябой человек, изможденный до предела, ходил на работы, а потом и его включили в список безнадежных.
— Прощайте, товарищи, — крикнул он. — Не поминайте лихом.
Два месяца Аркадий Ворожцов пробыл в Освенциме. За это время палачи умертвили в газовых камерах многие тысячи людей. А сколько через эти камеры прошло завезенных из других мест! Невольников транспортировали туда целыми эшелонами.
«Только бы не обессилеть, только бы не заболеть, — ложась спать на голые четырехъярусный нары, думал летчик. — Победа близится с каждым днем. Только бы не вывели из строя...»
Июньским утром после завтрака раздалась команда строиться. Ворожцов стоял в первой шеренге на правом фланге колонны. Сюда он продвинулся за счет многих выбывших. Как обычно, рабочую силу внимательно осмотрели. Раздался знакомый голос немца, который ежедневно выкликал очередных кандидатов в газовые камеры:
— Ворожцов Аркадий! — прочитал он по списку. — Два шага вперед!
Летчик вышел, встал и почувствовал, что ноги вот-вот подсекутся и он упадет.
— Как настроение? Как здоровье?
— В норме.
— Говорите, чтобы нам было понятно.
— Хорошо чувствую себя.
— Гут. Работать можете?
— Могу.
— Гут. Вставайте на тротуар.
Отобранных четыреста наиболее физически крепких каторжников раздели догола, чтобы они не упрятали что-либо в лохмотьях, еще раз оглядели так, как барышники оглядывают скот, и нагим четырехколонным строем прогнали через весь двор до проходной будки. Здесь им выдали деревянные колодки и застиранные хлопчатобумажные полосатые костюмы.
Все четыреста человек прошли дополнительную двухнедельную фильтрацию в Маутхаузене. А оттуда «достойные» попали в лагерь тихого австрийского городка Линц, расположенного на берегу Дуная.
В Линце Аркадий Ворожцов быстро нашел верного друга, лагерного подпольщика коммуниста Павла Семеновича Бурду. В прошлом секретарь райкома партии в Кабардино-Балкарской республике, он на фронте стал полковым политработником. В разгар битвы на Волге, когда враг рвался к ее берегам, в тяжелой схватке у завьюженного снегом села Бузиновки капитану Бурде перебило левую ногу. Обстановка сложилась так, что отступающий полк не сумел подобрать всех раненых. Остался на окраине Бузиновки и секретарь партийного бюро полка Павел Бурда. Его приютили местные жители. Они лечили раненого, кормили, кто чем мог. Но немецкие ищейки выследили советского офицера и увезли его в город Миллерово. Павел Семенович, как и Аркадий Ворожцов, прошел, многие лагерные фашистские застенки. Судьба его бросала в Мозбург и Дахау, в Маутхаузен и, наконец, в Линц.
Худой, густо поседевший в тридцать пять лет, хромой после ранения, Павел Бурда никогда не отчаивался ни от пыток, ни от голода. Природа щедро наделила его крестьянским остроумием, умением злословить в адрес недоброжелателей, с удалым юмором рассказывать житейские побывальщины.
Шагая по лагерю в столовую, Бурда заметил подавленное настроение Ворожцова. Нагнал его, взял его под руку, подстроился к шагу, заглянул в лицо и выложил:
— А еще в авиации служил. И тебе не стыдно?
— Не пойму, Павел Семенович, на что ты намекаешь?