Золотой воскресник
Шрифт:
– Присмотрите, пожалуйста, за этой дамой, это наша тетушка, она такая растяпа!
По жаркому Иерусалиму Дина фланирует в шляпе, а я в чалме.
– Марина Москвина из Бомбея! – представляет она меня своим друзьям.
– …Не могу же я сказать “Москвина из Москвы”, – Дина объяснила мне, – это масло масляное…
Стали думать с Люсей, что подарить ее двоюродному племяннику, который вообще ничем не интересуется, на 25-летие. Может быть, лупу, как сотруднику прокуратуры? Или трость и плащ – как аксессуары Шерлока Холмса?
–
Поэт Геннадий Калашников – бесконечно лояльный, с неисчерпаемым чувством юмора. Один только раз я видела его возбужденным и разгневанным – когда заговорила о литераторе, которого он подозревал в антисемитизме.
– Поверь мне, Гена, – говорю, – я знаю этого человека много лет, мы уйму времени с ним провели, гуляя и выпивая и размышляя об индуизме и буддизме, и никогда, ни в какой степени подпития не слышала я ничего такого, о чем ты сейчас возмущаешься. А ведь люди, которых ты имеешь в виду, разговаривают об этом вслух даже сами с собой!
На что Гена воскликнул с неожиданной горечью:
– Да разве с тобой можно поговорить хотя бы о чем-нибудь, что действительно по-настоящему волнует человека?!
Чуть ли не сигнал моей первой книжки, который мне самой-то дали на время – показать родителям, я с трепетом подарила в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:
– Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?
На побережье Балтийского моря в Дубултах Коваль увидел двух высоченных стюардесс. Юрий Осич с ними познакомился, пригласил в гости, выдумал, что у него друг – летчик.
– Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, – он рассказывал, – а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались – плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.
Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич – ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:
– Ерунда! В женщине главное… ум.
Коваль искренне рассмеялся.
– Да-да, – настаивал Аким. – И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.
– Скольких, Яков? – посерьезнел Юра. – Говори, скольких? Трех?
В период упадка Дома творчества “Переделкино” директором был назначен некий Сергей Степаныч, которого все путали с его братом-близнецом Иваном Степанычем, они постоянно играли в бильярд в новом корпусе, иногда к ним заглядывал на огонек поэт Валентин Устинов – продолжатель традиции русской поэзии Кольцова, Есенина и Рубцова, президент им же созданной Академии поэзии. Мне он напоминал гонимого короля Лира, во всяком случае обстоятельства жизни того и другого на старости лет складывались примерно одинаково. Вот он собирается идти к себе из нового корпуса в старый, а зима, дорожки песком никто не посыпает… Генеральный директор издательства “Московский писатель” Александр Федорович Стручков говорит Сергею Степанычу:
–
Директор дома творчества, захваченный игрой, не сразу откликается, а потом открывает дверь и кричит на весь писательский городок:
– Валентин Алексеич, стой, я тебя провожу, а то ты еще пизданёшься…
У каждого свой даблоид
– У нас в молодежной редакции на радио, – говорила Люся, – был начальник. Он нас собрал, отчитал и в заключение произнес, кипя от возмущения: “Все это способствует разврату и призерватуции!”
В электричке:
– …У него клубника разговаривала и так хорошо выговаривала букву “р”!
– С какой стати вы говорите мне “ты”?
– Да тут некого называть на “вы”. Тут на “ты”-то некого называть!..
Сибирский театр заказал нам с Седовым пьесу – мюзикл. Спустя некоторое время они приехали к нам на гастроли в Москву. Музыка, декорации, костюмы – все на высшем уровне. Люся с Лёвой сидят – кайфуют, в финале аплодисменты сотрясли Театр на Малой Бронной. Режиссер вышла на поклон и давай благодарить спонсоров. Она перечисляла их имена, осыпала цветами. Неожиданно моя мать Люся стала пробираться к проходу и вскоре оказалась перед микрофоном.
– Друзья! – обратилась она к зрительному залу. – Помню, я бывала здесь во времена, когда на этой сцене выступал великий Михоэлс. И – что интересно – публика тогда кричала не “Спонсора! Спонсора!” – а… – и она сделала эффектную паузу.
– Автора! Автора! – закричали зрители…
– В Дом архитектора, – говорила довольная своей эскападой Люся, усаживаясь за роскошный банкетный стол, накрытый все теми же сибирскими нефтяниками по случаю премьеры, – мы часто с Лёвочкой ходили обедать, когда я была беременна, и ели щавелевый суп, который ты терпеть не можешь! …Как незаметно пролетели пятьдесят лет!
Художник Узбяков развелся с женой и, не желая больше встречаться с нею, бросал алименты в форточку – они жили на первом этаже.
Вдруг ему приходит повестка в суд.
– Что такое? – он спрашивает. – Я несколько лет бросал деньги в форточку.
Оказывается, его семья давным-давно переехала на другую квартиру.
– Лёв, а помнишь, как мы называли тебя с девчонками в Радиокомитете? – спрашивает Люся.
– Нет, не помню…
– Сушеный индус!
Рассказала Юрию Ковалю, что пишу историю о том, как в московском дворе на Петровско-Разумовской загорелось дерево. Я давай собирать народ из окрестных пятиэтажек, это был театр абсурда. Наконец приехала пожарная машина, но у них не оказалось воды. И тогда, говорю я, пожарники спустили штаны и стали гасить огонь старым добрым испытанным способом.
– Ну, вряд ли, – усомнился Коваль, – пожарные столь малыми средствами могли загасить пылающий… платан.