Золотой воскресник
Шрифт:
– Я никогда не покидаю Парижа, – ответил Жан-Луи. – Я родился в Париже и хочу тут умереть. Так что – очень может быть…
Якову Акиму рассказывала одна чиновница в Алма-Ате, что казахи очень охотно принимают на работу евреев, причем на руководящие посты.
– У них головы – казахские! – объяснила она Яше.
– Таджики к абхазам относятся как к братьям меньшим, как к малым сим… – говорил мой друг, писатель Даур Зантария.
– Писатель сродни охотнику, –
– Это Москвина? – он спрашивал. – Как жаль, что моя фамилия не Сухумов.
– Ну, цветите, – сказала я Ковалю.
– Цветите? – переспросил Коваль. – Ты что, считаешь, что я еще цвету? Но плодоношу ли я, вот в чем вопрос?.. Мне кажется все-таки, что немножко плодоношу.
С Юрием Кушаком я познакомилась в Пицунде, он руководил поэтическим семинаром и подарил мне свою книжку “Где зимуют радуги” с иллюстрациями Ильи Кабакова. Сидим выпиваем, тут Андрюха Антонов – самый из нас нигилист – открыл книжку и зачитался.
– Я открыл для себя Кушака! – сказал он, потрясенный. – Что Маршак! Вот Кушак!..
– Да, хорей у Кушака больше ямба Маршака, – подтвердил Седов.
– Как-то бреду я по лесу, – рассказывал Коваль, – глядь, вдали фигура – в зеленых бликах. Это Юра Кушак – стоит на опушке и прижимает к сердцу три подберезовика. Так у меня и сложился образ Поэта – с прижатыми к сердцу тремя подберезовиками…
С детскими стихами Игорь Холин и Генрих Сапгир ездили по линии общества пропаганды по школам и библиотекам. Однажды их пригласили в город Гжель, пообещав заплатить по двадцать рублей за выступление, тогда немалые деньги, – оба на нулях, это показалось им заманчивым. Рано утром они встретились на вокзале, долго ехали, выступили в школе. Завуч пригласила их к себе в кабинет и сказала:
– Огромное вам спасибо за ваши прекрасные стихи. Для ребят это настоящий праздник. С деньгами у нас сейчас перебои, поэтому примите от нас в подарок…
И протянула им две авоськи расписной посуды и статуэток.
Сапгир был так раздосадован, что на станции перед электричкой раскокошил об асфальт весь “гонорар” на мелкие голубые кусочки. То же самое сделал и Холин.
“Не знаете Холина, и не советую знать”, – грозно писал патриарх литературного андеграунда.
Я знала его, мы в столовой в “Переделкино” сидели с ним за одним столом. Я не смела есть, когда он приходил – налысо остриженный, неопределимого возраста (недавно прочитала, что он родился в двадцатом году! И что он ветеран Отечественной войны!), под два метра ростом, худой, в коротких фетровых валенках и заячьей душегрейке. Только глядела на него, разинув рот. И застенчиво предлагала причитавшиеся мне котлеты. Холин их царственно принимал.
– Асар последнее время не любил “Переделкино”, – говорила Регина. – Женщины, которых он знал молодыми, состарились. Почему они так
– А второе?
– Что второе?
– Правило?
– Второе – я не знаю.
О новой постановке “Жизели”.
– В сумасшедшем доме, – рассказывает Регина, – Цискаридзе лежит, свернувшись, в позе эмбриона, и вдруг он поднимается – совершенно голый! А надо вам сказать, у нас мальчики очень хорошо сложены. Наш балет правильно развивает мышцы. Они совершенны – наши мужчины балетные. Длинные ноги, бедра… Хотя Рудик Нуреев был невысокий, с короткой шеей, без талии, но у него были очень длинные руки, что хорошо для поддержек.
– Представляю, как вас ревновал Асар.
– Почему?
– Вокруг вас такие красавцы…
– Ну, не знаю, во всяком случае, в старом альбоме я не увидела фотографии молодого Мессерера. Хотя он никогда за мной не ухаживал. Вот брат его – это да!..
– Я ем все без исключения – никогда никаких диет, – она говорила мне. – Положите мне, пожалуйста, четыре куска сахара. Мало, пойду еще положу, видимо, кусочки очень маленькие – несладко. Всегда ела что хотела и сколько влезет – если вечером не плясать…
В старом корпусе на втором этаже, от лестницы направо, по соседству в “Переделкино” жил поэт и переводчик Ян Гольцман. За все время мы и словом не перемолвились. В канун Рождества мне кто-то постучал. Ян стоял в коридоре в пальто, старой шапке меховой и держал замерзшие коричневатые яблоки, сорванные с яблони возле пруда. Так с тех пор я представляю Поэта – в шапке с зимними яблоками в руках.
Тишков – задумчиво:
– Не знаю, где сделать выставку – в Париже или Воронеже? Думаю, в Воронеже. Народ там сердечный – придут, обниматься будут…
В городе Мезени Юрию Иосифовичу Ковалю по недоразумению выбили зуб в очереди в магазине. Я сразу вспомнила первую фразу его “Самой легкой лодки в мире”: “С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой”.
– Тельняшка у вас уже есть, – говорю, – и золотой зуб уже не за горами.
– Да, – вздохнул он. – Правильно Цветаева сказала, что стихи всегда сбываются.
– Лёня! Я люблю тебя!
– Я тоже, – он отвечает позевывая.
Я говорю:
– Ты бы сначала зевнул незаметно, а потом бы ответил бодро: “И я тоже”.
А он:
– Это случайно получилось такое совпадение…
Даур Зантария:
– Давай, ставь точку и приходи. Или многоточие. Чтобы надо было задуматься. Сесть между трех точек и крепко подумать.
– Ага, – говорю, – как я соберусь, так ты сразу уходишь.
– Клянусь, даже если мой дедушка встанет из гроба и позовет меня – я останусь! А пока пойду перечитаю книгу “Моя собака любит джаз”…