Золотые Антилы
Шрифт:
Глава 14. Жизнь среди куна
В самом начале пребывания Уофера среди куна произошел драматический эпизод, словно сошедший со страниц приключенческого романа для школьников. Вскоре после прибытия англичан в деревню Ласенты заболела любимая жена вождя, и местные медики пытались ее исцелить. Пациентку раздели донага и усадили на камень в реке. Затем ее принялись обстреливать из особых маленьких луков миниатюрными стрелками. Местные доктора со всей возможной скоростью посылали эти стрелки в ее тело. Тетива была специально ослаблена так, что стрелы проникали в кожу не более чем на дюйм, «и если случайно они попадали в „воздушный сосуд“ (артерию) и проливалось немного крови, они (знахари) принимались прыгать и скакать со множеством смешных ужимок, радуясь и торжествуя». Лечение явно было весьма болезненным для бедной женщины, и Уофер, присмотревшись к ней, решил, что сумеет добиться большего и более безболезненного эффекта с помощью своего ланцета, который пронес сквозь все приключения в кармане, завернутым в промасленную кожу. Предложив вождю свои услуги, судовой врач был несколько обескуражен энтузиазмом Ласенты, желавшего увидеть искусство белого человека, и его настойчивым требованием,
Английский хирург откровенно наслаждался новой славой, и, поскольку теперь занимал привилегированное положение среди индейцев, он скоро отринул прежние страхи и проникся к ним симпатией и восхищением. Это были, как он писал, высокие, стройные люди с крупным костяком и красивой осанкой. Будучи здоровы и деятельны, мужчины обыкновенно ходили обнаженными, ограничиваясь только футляром для пениса из серебра или золота, сделанном в форме конуса и державшимся на шнурке вокруг пояса. Женщины в обычное время носили только набедренную повязку, но по праздникам и особым случаям оба пола украшали себя длинными накидками из хлопка или травяной плетенки, а порой — выброшенной европейцами рубахой. И мужчины и женщины особенно гордились своими волосами, длинными, прямыми и черными, как вороново крыло, и считали длинные волосы признаком красоты. Все куна, равно мужчины и женщины, проводили много времени, расчесывая, укладывая и смазывая маслом свои прически. Все прочие волосы, кроме бровей и ресниц, удалялись, что было особенно мучительно для мужчин, которым приходилось терпеть, когда им с корнем выщипывали бороды: обязанность, исполнявшаяся их женами при помощи особых деревянных щипчиков. Популярностью пользовалась и краска для тела, так что воин куна в полной раскраске представлял собой ослепительное зрелище. Он был с головы до ног изукрашен фигурами птиц, зверей, людей и деревьев, нарисованных на его тщательно смазанной маслом коже красной, желтой и пурпурной растительными красками ослепительной яркости. Художницами выступали женщины, занимавшиеся росписью с большим усердием, присев на корточки перед своими мужьями в окружении калабашей с краской и используя вместо кисточек разжеванные кончики прутиков. Некоторые воины дополняли раскраску татуировкой, но Уофер заметил, что такие были сравнительно редки, потому что щеголи предпочитали сменять цвета по прихоти и не желали терпеть долгий и мучительный процесс татуировки, производившийся острым шипом. По просьбе одного из туземцев Уофер однажды попытался удалить надоевшую татуировку и с удивлением убедился, что, хотя он снял почти всю кожу, узор все еще проступал. Самому ему так понравился обычай раскрашивать кожу, что врач-англичанин вскоре отказался от европейской одежды и ходил голым, как куна. Затем он уговорил одну из женщин покрыть его такой же яркой и сложной росписью и в этаком павлиньем наряде разгуливал по деревне.
Перенял Уофер и еще одно характерное украшение куна: пластинку на губах. Маленький плоский кусочек металла, губная пластинка, имел овальную форму и выковывался из серебра или золота со щелью на одном конце. Щель цеплялась за носовую перегородку, слегка ее защемляя, так что пластинка свисала на рот и ложилась на нижнюю губу. Такие пластинки использовали только мужчины (женщины носили тяжелые золотые серьги в проколотых ушах), и, поскольку считалось особенно важным держать губные пластинки в безупречной чистоте, их часто начищали песком. На охоте их заменяли на маленькие и более удобные, а когда ели и пили, или снимали совсем, или приподнимали одной рукой. Однако, как замечал Уофер: «Ни пластинки, ни кольца не мешали разговаривать, хоть и болтались на губах».
Праздники, до которых вождь Ласента был большой охотник, следовали всегда одному и тому же порядку. Сначала проходил торжественный прием гостей: каждая делегация вступала в деревню отдельно от остальных, и во главе группы гордо маршировали мужчины. За мужчинами тянулась цепочка женщин, нагруженных корзинами со всем необходимым для празднества — ожерельями, бусами, рубахами, чашками и запасом провизии. Нарядившись, гости собирались в длинном доме деревни — общественном строении, служившем убежищем в случае войны и банкетным залом в праздники. Внутри длинного дома и на деревенской площади начинались танцы под звуки флейт и барабанов, а затем следовало большое барбекю, обычно из дикой свиньи. И наконец, когда с танцами и едой было покончено, приходил черед выпивки. Длинный дом закрывали, оружие убирали подальше на случай пьяной драки, а женщин отсылали в угол длинного дома, откуда им полагалось приглядывать за своими мужчинами и наполнять опустевшие чаши. Затем, от души отрыгиваясь, мужчины принимались провозглашать бесконечные тосты друг за друга, каждый раз после тоста выплескивая из чаш последние капли и громко требуя налить заново. Таким образом поглощалось неимоверное количество пальмового вина и кукурузного пива, а когда спиртное начинало оказывать действие, мужчины один за другим валились на пол. Тут выходили женщины, подбирали своих павших героев и перетаскивали их в гамаки, где мужчины отсыпались, храпя, как свиньи, между тем как женщины обтирали их тела мокрыми губками, чтобы им не было жарко.
Полная попоек, пиров и охот, повседневная жизнь куна шла вполне беззаботно. По мнению Уофера, индейцы ни в чем не испытывали недостатка, помимо надежного источника соли, которую в лесу трудно раздобыть. Окружающий
Чтобы лучше понять обычаи куна, Уофер добровольно взялся за изучение их языка. Предприятие оказалось непростым, потому что язык куна необычайно труден для произношения, богат глубокими горловыми, частыми придыханиями и безударными призвуками. Уофер, как ни странно, неплохо справлялся, найдя в нем сходство с гэльским языком, который изучал в юности, что помогло ему достаточно быстро перенять произношение. Куна, разумеется, сильно позабавило желание белого человека говорить на их языке, и они готовы были часами сидеть со своим учеником, наставляя его и безжалостно высмеивая ошибки произношения. Много лет спустя, когда Уофер записывал свои наблюдения, он сумел составить основной алфавит языка, который интересен этнографам и два столетия спустя.
Воистину мало что укрылось от глаз любознательного английского доктора. Он описывал брачные праздники, заканчивавшиеся тем, что вся свадьба выбегала из деревни в ближайший лес, чтобы расчистить для молодых новую плантацию под бананы; он изучал премудрости изготовления корзин, сплетенных так плотно, что в них можно было держать воду. Он наблюдал, как дети учатся обращаться с луком и стрелами, пока не достигают такой меткости, что за двадцать шагов раскалывают бамбуковую трость, и записывал рецепты снадобий, применяемых знахарями. Горькая тыква, например, помогала от трехдневной лихорадки и запора. И он, подобно Дику Уиттингтону, собирался завезти в деревни куна кошек, чтобы избавить их от крыс и мышей, осаждавших хижины.
Лайонел Уофер три месяца прожил среди панамских индейцев и к концу этого срока, несмотря на тоску по дому, приобрел у них такую популярность, что беззаботный доктор стал всерьез сомневаться, отпустит ли его когда-нибудь Ласента. Вдобавок, четверо его спутников не скрывали, что не разделяют его пристрастия к туземному образу жизни и мечтают вернуться. Разумеется, из всех белых один Уофер обладал достаточно высоким положением и знанием языка, чтобы тактично затронуть эту тему перед Ласентой. Ему наконец представилась такая возможность во время большой охоты, которую время от времени устраивал верховный вождь. Такие охоты были грандиозными, почти средневековыми предприятиями: все мужское население округи выстраивалось кордоном в лесу и гнало перед собой дичь. Теоретически после этого собаки индейцев загоняли диких свиней (оленей не трогали, поскольку у куна было табу на поедание оленины) и задерживали их, пока не подоспеют лучники. Однако охотничьи собаки куна, по словам Уофера, были просто трусливые дворняжки, так что свиньям, как правило, удавалось скрыться. «На моих глазах за день подняли около 1000 (свиней) в разных рощах, — презрительно писал он, — убили же из них, помнится, всего двух». А в тот раз собаки оказались еще более неловкими, чем обычно, и Ласента со своими охотниками, пробегав целый день за лающей сворой, не добыл ни единой свиньи. Уофер тактично предложил измученному вождю, если он отпустит англичан на родину, прислать ему свору хороших английских псов. Поначалу Ласента и слышать об этом не хотел, уверяя, что Уофер слишком ценен, чтобы без него обойтись. Однако позднее он передумал и неожиданно позволил Уоферу уйти на условии, что тот вернется при первой возможности и на всю жизнь останется с куна. Уофер, возможно, домысливая приятное, добавлял, что вождь обещал ему в жены одну из своих дочерей, если он вернется к племени.
Оставив Ласенту продолжать охоту, Уофер поспешил вернуться к товарищам, чтобы сообщить им радостное известие. На следующий день пятеро путешественников вышли в путь к карибскому побережью. Их сопровождали несколько воинов и вьючный караван из женщин, несущих корзины с едой, гамаки, к которым успели привыкнуть буканьеры, и узел с европейской одеждой Уофера, тщательно свернутой до времени, когда она снова понадобится голому раскрашенному хирургу с болтающейся на губе пластинкой.
Сезон дождей подходил к концу, но путь к побережью оказался нелегким. В одном месте при переходе через Кордильеры, по словам Уофера, «индейцы провели нас по гребню, столь узкому, что нам приходилось садиться на него верхом, и сами индейцы предприняли ту же предосторожность, передавая луки, стрелы и багаж из рук в руки». В другом месте, где тропа проходила по краю пропасти, ненасытно любопытный Уофер, желая разглядеть, что делается внизу, лег наземь и высунул голову за край обрыва, между тем как двое спутников сидели у него на ногах, чтобы не дать ему кувырнуться в бездну. Но облака внизу скрывали дно пропасти, и пришлось ему удовлетвориться записями о головокружении, вызванном внезапным переходом от парных низинных лесов к разреженному воздуху Кордильер.
Пока Уофер с четырьмя спутниками жил среди куна, их товарищи из основного буканьерского отряда тоже не бездельничали. После того как буканьеры вышли к Карибскому морю и отпустили проводников, их взял на борт французский корсар. Следуя на его корабле к северу, они повстречали английское судно и перешли на него. Вскоре после того они настигли испанское суденышко, захватили его и превратили в буканьерский корабль. Затем удача отвернулась от них. Шторм оторвал их от второго английского судна, а мощная эскадра испанской «гарда костас», вышедшая в рейд против флибустьеров, загнала обратно на юг. К августу буканьеры снова очутились на том же участке побережья, где их подобрали французы. Естественно, их интересовала судьба оставленных в лесу людей, поэтому буканьеры выстрелили из пушки, чтобы привлечь внимание живших на берегу индейцев. От берега тут же отошло несколько каноэ, и, к радости буканьеров, первыми поднялись на борт четверо из пятерки, которую они уже считали мертвыми. Но корабельного врача Уофера они не увидели, пока один из буканьеров не присмотрелся внимательнее к компании индейцев, вскарабкавшихся на судно вместе с отставшими. Там, «среди моих друзей индейцев, в их наряде, голый, не считая повязки на поясе, раскрашенный, как они, и с носовым украшением, свисающим на губу», был Лайонел Уофер, донельзя довольный удачным розыгрышем.