Золотые тротуары (сборник)
Шрифт:
Обрусевшая немка из зажиточной петербургской семьи. В юношестве начала писать стихи под псевдонимом Одоевцева. Правда, стихи были откровенно плохими. Положение спасала ее внешность. Беззащитная крошка с кокетливым взглядом. После бурного романа с Гумилевым поэтесса вышла замуж за поэта Иванова и покинула СССР в конце двадцатых годов. Очутившись практически без денег на исторической Родине, в Германии, она быстро поняла, что муж – обуза, и завела любовника из военной среды. По признанию Одоевцевой, офицерская форма ее будоражила. Вторую мировую она встретила в Берлине, распивая шампанское с полковником вермахта. Любовь закончилась трагедией: его хлопнули на восточном фронте. Боясь погибнуть под бомбардировкой, она бежала во Францию, где начала новую жизнь. Написала книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены», но слава была очень короткой, да и красота тоже. Существование становилось все трудней и унизительней.
Парижские литературные тусовки закончились плачевным результатом – она попала в старческую богадельню практически еще молодой, бальзаковского возраста женщиной. Конечно, горькая участь для бесшабашной кокетки с большими амбициями – хлебать тощий суп с беспомощными старушками этого печального заведения. Удача улыбнулась ей снова, дав повстречать на своем пути мужчину – бывшего писателя Гробова, который в Париже зарабатывал деньги другим путем. Он рулил таксистом. Овдовев, загрустил, и тут появилась в виде музы Одоевцева. Поэтесса была старше его, к тому же хитрее. Наспех сыграли свадьбу, и мадам переехала на квартиру писателя. Счастье длилось недолго. Ее привычка к беготне по друзьям и знакомым обернулась для Гробова трагедией. В один из вечеров, поднимаясь по крутой лестнице, он упал и умер прямо у дверей квартиры, куда пара была приглашена в гости. У него приключился инфаркт. Доктор объяснил причину смерти перегрузкой на сердце.
Семейная жизнь Одоевцевой длилась всего два года, хотя теперь у нее было явное преимущество – широкая крыша над головой и никаких обязательств. Завелись поклонники и поклонницы, желающие получить на халяву жилье, предполагая, что старушка тихая и добрая. Та клятвенно обещала очередной аферистке, что оставит все в наследство, если она будет ухаживать и смиренно исполнять поручения хозяйки. Временные, часто меняющиеся жильцы старались, как могли, угодить ей, добровольно позволяя терзать себя сумасшедшими капризами писательницы, но, обессиленные, теряли терпение и исчезали. В ее действиях чувствовалась глупая месть за нанесенные когда-то и кем-то обиды. Ехидно что-то шепча, старушка, ворочая тонкими губами, поправляла вечно падающий парик, постоянно сидя засыпала и, проснувшись, придумывала новые желания.
Один, два, четыре, восемь… Я считаю монеты на ладони. Их было мало. Еле-еле хватает на буханку хлеба. Тяжело вздохнув, зажал крепко монеты в кулаке и направился в ближайший продуктовый магазин. На входе заметил толпившийся у кассы народ – признак, дающий возможность незаметно засунуть в карман пакет сырых сосисок. Потом, потерявшись среди покупателей, проскользнул мимо очереди и вышел спокойно на улицу. Голод сильнее гордости! Это я понял еще с детства. Теперь оставалось зайти в булочную за углом, где работала высокая приветливая брюнетка, и взять хрустящий багет.
Наступал синий лирический вечер. Сен-Жер мен становился все оживленнее. Чувствовалась сладость ранней весны. Перебежав через дорогу около ресторана «Verlaine», я заметил, что на витрину бутика тупо глазеет мой давний знакомый – русский художник Женя. Из кармана его пиджака торчало горлышко бутылки, длинные волосы сбились комком и падали на сутулые плечи. Вид у него был «усталого скитальца».
– Привет рабочему классу, прогрессивному лидеру демократии! – крикнул я, стараясь как можно громче поприветствовать дружка.
Тот развернулся, увидел меня и, заикаясь, произнес:
– Боже мой, это ты, Рыжий? – Его почти детское лицо прояснилось от встречи, он растерянно улыбнулся и шагнул в мою сторону.
– Погуляем, посмотрим на людей, а то оторвались совсем от цивилизации? – сказал я ему, припевая, и, не дожидаясь ответа, потащил за собой.
Судя по нашей беседе, ситуация у моего друга была просто катастрофическая. Неделю назад, разозлившись по мелочи, он вытащил картины во двор загородного дома, облил их керосином и поджег всю кучу. Огонь перекинулся, и загорелась помойка. Приехали пожарники, сбежались друзья-художники, вызвали полицию. Женя, видя серьезность положения, принял решение убежать с места происшествия, и с тех пор ночует на жестких парковых скамейках.
Мы сделали паузу у кафе «Флор». Мой друг подошел к оживленной террасе, в углу которой в мутном освещении читала книгу одинокая женщина с белым бантом на шее. Таких тут навалом. Да и что особенного в скучающей пожилой даме, пьющей кофе?
– Классная старушка! Вот бы познакомиться с такой! Устроиться хотя бы прислугой, они такие спокойные! Поцеловал бы ее в щечку – и свободен.
Желание моего друга было понятно, и я предложил ему упрощенный вариант. Подселиться к моей хозяйке, где нам на пару будет повеселее. Описав вкратце условия пребывания, я совсем забыл упомянуть, что еда за свой счет и у писательницы сложный характер.
Он выслушал мою идею настороженно, боясь розыгрыша, но, убедившись в благих намерениях, согласился, довольно потирая рот рукавом. Найдя пустую нишу бутика, мы разместились в ней. Разломив багет пополам, я открыл пачки с сосисками и поделился скромным ужином художника, пообещав поговорить с Одоевцевой насчет его переезда на квартиру, гарантируя полный успех этой авантюры. Предупредил, назначая ему встречу на следующий день:
– Надень чистую рубашку.
Этим же вечером, когда я зашел тихонько в квартиру, из гостиной лился холодный свет и слышался чужой голос. Мне было интересно заглянуть внутрь, и, открыв дверь, я увидел, как старушка любезничает с довольно приятным дедушкой. Посередине стола красным пятном красовался букет пышных роз. Мое появление поначалу смутило парочку. Мы обменялись приветствиями. Кавалер писательницы оказался остроумным и притом образованным человеком. В свои преклонные годы он мог еще, шутя и чуть-чуть паясничая, развлекать публику и развязал скованную атмосферу тонкими шутками. Звали гостя Василий Павлович.
– Если б вы знали, молодой человек, – сказал старичок, обращаясь ко мне, – только сейчас, в свои девяносто лет, я наконец-то понял, как жизнь коротка. – И разрезал ножом остаток торта на три части.
Сама же Одоевцева, сияющая от его внимания, забыв даже поправить свой съехавший парик, легко порхала по комнате с кофейным сервизом, вставляя изредка короткие фразы. Я заметил, платье на ней было черное, длинное, с глубоким вырезом на спине. Такие платья носили парижские кокетки до Второй мировой, и оно пахло нафталином. О том, что оба хорошо выпили, свидетельствовала пустая бутылка из-под шампанского. Выбрав удачный момент, когда нельзя ответить «нет», я походатайствовал за моего друга-художника, дав ему отличную характеристику. Писательница полусонно безразлично согласилась, кивнула в сторону потертого дивана. Этого было достаточно, и я, извиняясь за позднее время, удалился спать.
Утром Воробей мазал очередную картину, разбрызгивая шваброй водянистые потеки по лежащему холсту. Согнувшись дугой, он ловко обводил женские очертания краской. Похоже, даже подобрел:
– Где шляешься, Рыжий? Каша стынет.
И правда, в кастрюле дымилась гречка, рядом лежал желтый сыр. Он помыл руки и расстелил кружевную скатерть. Вскоре у этого редкого явления нашлось объяснение.
– Послушай, старик! Каким-то чудом оказалась у твоей Одоевцевой коллекция интересных картин, – глядя ласково на меня, начал мой добродетель. – Так вот, там, по мнению Аиды, присутствуют работы Андреенко. Сделай одолжение, принеси мне по дружбе, что сможешь. Только без шума, втихаря, – закончил он дружеским тоном фразу и подмигнул.