Зов лабиринта
Шрифт:
Кресло по соседству с натугой приняло в себя крепкое мужское тело.
– Не заметят. Сейчас все смотрят только себе под нос – как бы не упасть и не расшибить этот самый нос. Все остальное никого не волнует.
– А тебя волнует?
– А меня, представь, волнует. Столько вокруг ублюдков, занятых непотребством, и как подумаешь, что разгребать это дерьмо – жизни не хватит, так кишки сводит.
Кулак снова поставил невидимую печать – на этот раз на подлокотнике кресла. Ди посмотрела на него удивленно.
– Слушай, одну вещь никак не могу понять. Откуда в некоторых людях берется столько запредельной ответственности? Их же просто разносит от ощущения личной повязанности на судьбах мира. От бессилия изменить хоть что-то в этом паноптикуме, которому нравится творить непотребство.
– Это как – разносит? – Искоса глянул на нее, легко нахмурясь.
– Ну, примерно как у тебя кишки сводит. У каждого, наверное, по-разному.
Он задумался, угрюмо опустив подбородок на грудь. Потом заговорил. Негромко, приглушенно, словно нехотя – как будто с желанием поставить стену между собой и своими словами.
– Если тебя это правда интересует, могу сказать, как я это себе мыслю.
– Да. Интересует. Мне нужно знать.
– Ладно. Только это не слишком приятная тема. Но ты сама напросилась и не плачься потом, что уши вянут от таких некрасивых и ужасно неромантических вещей.
– В гробу я видела романтику. – Ди совершенно неромантически фыркнула, состроив циничную гримасу.
– Ну… я думаю, у некоторых это из-за страха. Вот сейчас, в наше человеколюбивое время. Очень глубокого, безымянного, но не животного страха, не за свою шкуру. Нет. Не за шкуру, а за то, что под шкурой. Например, когда свора ублюдков режет на кусочки в ванне еще живую изнасилованную девочку, и кто-то из них снимает это на пленку, чтобы потом продать. Или требуют выкуп за твоего ребенка, а потом его находят с вырезанными почками. Само по себе, в отдельности это еще не самое страшное. Смерть приходит и уходит, так всегда было. Но сейчас она слишком раззявила пасть. Этот мир сейчас сам валяется на одре и уже пованивает, хоть и живой еще – все хрипит и гнусит про свободу самовыражения. Сколько ты дашь шансов миру, в котором веселые студенты выходят на охоту, чтобы приторговывать человеческими черепами и поставлять свежую кровь психам, решившим, что они вампиры? Самовыражение, достойное уважения. Или в котором ловкие умники налаживают производство собачьих консервов из бомжей? Я – ни одного, если хотя бы время от времени не вытаскивать его из собственного говна и не отмывать. Жить в больном мире без колик в печенках невозможно. У него меняются мотивы – его нельзя понять. Не знаешь, что он еще выкинет и главное почему, зачем. Из-за этого невозможно рассчитывать собственные действия. Ощущения – как у тряпочки в условиях невесомости.
– А чем он болен? – Вопрос прозвучал тихо, робко, похожий на пугливого мышонка.
– Он просто обожрался правами и свободами. Из глотки уже торчат. И белая горячка. Пьян, как свинья. Твари с копытами вокруг так и скачут. Симптомы очевидны, если ты не страдаешь щенячьей слепотой. Понос без остановки – всем на все и на всех нас…ть, с соответствующей вонью.
– Дух зла. – Мрачный меланхолический пафос. А в ответ – мрачная же патетика похабства:
– Скорее понос духа зла. Ты просила о душепродавцах. Я тебе расскажу, что узнал от того подрезанного. Цивилизованный прогрессивный сатанизм. Упакованный по всем правилам науки. Главный научный метод – расширение сознания. Средства любые – от групповых камланий, коллективного просветляющего онанизма и эзотерических медитаций в положении стоя на ушах до гашиша, мескалина и LSD. И тогда сознание становится таким широким, что сваливается, как необъятные штаны с задницы. После чего к расширившемуся недоумку подлетает дух зла и начинает радостно испражняться в образовавшуюся дыру в его башке. Вот этот понос у них и зовется тайным эзотерическим и магическим знанием, полученным из первоисточника. А знаешь, как подрезали этого уродца? Я поинтересовался. От большой помойки в голове возомнил себя крутым богом и велел уличной сволочи рассыпаться в прах. Не вышло. Я не знаю, кто убил брата, только спинным мозгом чую, что здесь есть связь. Сектанты легкоуправляемы – соплей перешибить можно при умелом подходе. За этими полудурками кто-то стоит. Какая-то умная сволочь. И я до нее доберусь.
Лицо его стало бледным, злым, жестким – затвердевшая гипсовая маска солдата, идущего драться – крушить и убивать. А не повезет – умирать.
Ди подалась вперед – неосознанный жест неоформленного в четкое ощущение беспокойства.
– Почему ты думаешь, что они управляемы? Почему за ними кто-то должен стоять?
Он посмотрел на нее как на несмышленыша. Но ей было наплевать. Ей нужно знать. Она увязла в этом по уши и не хочет больше быть святой простотой и незнайкой на Луне. И нужны не просто факты – а база. Корни и фундамент. Оружие против всех возможных «гроссмейстеров» мира.
– Потому что ничего другого у них не остается. Проверено.
– Ну так почему? Подсознание, спущенное с тормозов, не приручается.
– Только такое и приручается. Когда сидит тихо в своей берлоге, до него не добраться. А слетит с тормозов – голыми руками бери. Это самому со своим разгулявшимся подсознанием несподручно управляться. А тот, кому надо, с этим твоим добром так управится, что любо-дорого. А уж что или кого он из тебя при этом сделает, это, как говорится, уже не твои проблемы.
Ди взяла с диванчика маленькую подушку, обхватила руками, прижав к груди, и ткнулась в нее носом.
– Не понимаю. Все равно не понимаю.
– Чего ты не понимаешь? Как становятся зомби? Легко. Нужно-то всего-навсего – потерять себя.
Ди показалось, что она окаменела – всю ее телесную оболочку до краев затопило расплавленным свинцом ощущение сильнейшего, жгучего протеста. Она чувствовала себя оскорбленной. Потрясенной. Униженной. Растоптанной.
И счастливой. Потому что это, по крайней мере, – точка отсчета. От этого можно отталкиваться. Зная, можно идти наперекор. Наперекор проклятому зову. Наперекор голосу масок. Наперекор невидимому кукловоду, дергающему за ниточки.
Она должна стать собой, если не может отыскать потерянное.
Что для этого необходимо?
Только желание. И еще, пожалуй, капелька, совсем немножко, любви… к себе. К другой себе. Лучшей.
Ди робко, неуверенно посмотрела на мужчину, сидящего в кресле напротив. Он – на нее.
– Что у тебя с глазами?
– Что?
– Они теперь… совсем другие.
Ди встала.
– А может, у них появился хозяин?
Он глядел на нее со все возрастающим интересом. Ди шагнула к нему.
– А я-то все думал, когда же наконец ты увидишь его во мне.
Он тоже поднялся. Ди отрицательно мотнула головой. Легчайшая усмешка тронула его губы.
– Ни за что не поверю. Даже родная мать нас с ним не различала.
Ди мысленно ахнула. Близнецы?! Но виду не подала. Лишь запнулась на мгновенье и не сразу сказала то, что хотела сказать. Заглянула ему в глаза. Взяла за руку и тихонько потянула к себе.
– Ты – это я. А я – это ты. Хорошо, что мы наконец встретились.
Дальше были боль и радость.
МИФОЛОГИЯ С ПЕРЕТАСОВКОЙ
Ди проснулась в незнакомом месте. На голом полу. С четким ощущением чего-то свершившегося.
Она села и протерла глаза. Сладко, вслух, зевнула. И сразу вспомнила.
Как перед этим стояла лицом к лицу с собой. И как… все вспомнила!
Мячиком подскочила с пола и осмотрелась. Пустая большая комната. Двери не видно. Вместо окон – четыре зеркала в человеческий рост. По одному на каждой стене, ровно по центру. Смотрят друг на дружку и уползают в бесконечную даль отраженными анфиладами.