Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Скрипнув, лифт остановился, двери с повизгиванием разъехались в стороны и на площадку выскользнула брюнетка лет двадцати с небольшим. Красивая, элегантно одетая, но без косметики и во всем черном. И лицо припухшее, словно от слез. Подойдя к двери с табличкой «206» девушка осторожно подняла руку к кнопке звонка и замерла в нерешительности. Несколько секунд она теребила край блузки, хмурясь и покусывая губы, глядя на дверь мрачным взглядом. Потом, словно решившись на прыжок с трамплина, утопила кнопку звонка. Звонок промурлыкал мелодию, за дверью послышался женский голос «Сейчас!» и защелкали замки. В приоткрывшуюся дверь выглянула блондинка в очках,
– Вам кого?
Брюнетка с силой сцепила пальцы рук и хрипловато ответила вопросом на вопрос:
– Могу я видеть Игоря Викентьевича?
– Да, конечно. А по какому поводу?
– Это я ему скажу.
Пожав плечами, хозяйка повернула голову и крикнула в глубину квартиры:
– Игореша, это к тебе!
В прихожую вышел брюнет лет тридцати, высокий, чуть сутуловатый, с левой рукой на перевязи из черного шелкового платка. Блондинка чуть отступила в сторону и, кивнув на гостью, повторила:
– Вот, к тебе…
Игорь сделал здоровой рукой приглашающий жест:
– Входите.
Брюнетка шагнула в прихожую, окинула Степанова взглядом и уточнила:
– Это Вы Игорь Степанов?
– Я. А мы знакомы?
Не отвечая на вопрос, брюнетка прищурилась и вдруг залепила Степанову звонкую пощечину. Блондинка ойкнула, растеряно протянула: «Ну, Вы, блин, даете!..». Но уже в следующую секунду решительно шагнула к нахалке, и возмущенно рявкнула:
– Да Вы что себе позволяете?!
Степанов, потирая рукой покрасневшую щеку, жестом остановил ее:
– Подожди, Маша. А Вы, молодая леди, извольте объяснить, что сие означает?
Брюнетка процедила сквозь зубы, глядя на Степанова с откровенной ненавистью:
– Это тебе за Валентина.
Отступив шаг назад, она еще раз смерила Степанова ненавидящим взглядом и смачно добавила:
– Подлец!
Повернувшись, девушка шагнула за дверь, но замерла на месте, услышав вопрос Игоря:
– Вы… Валя?
Снова обернувшись, Валя уже без эмоций, как-то тускло, посмотрела на Игоря и сказала с прорывающейся болью:
– Все, что тебе было нужно сделать, это понять его. Не отталкивать, не обвинять его в чем-то, а просто понять. Понимаешь? Просто понять. Как человеку. Как другу. Он же к тебе за помощью пришел. Потому что никто, ты слышишь, никто не мог бы помочь ему в тот момент кроме тебя! А ты… Ты! Если бы я знала тогда!
Прервавшись, Валя стремительно побежала по ступеням вниз, не пытаясь вызвать лифт. Каблучки ее сапожек звонко зацокали по ступеням, а поникший Игорь проводил ее долгим взглядом. Маша за его спиной снова возмутилась:
– Да как она смеет?! Случайная, можно сказать приблудная, и туда же – судить берется…
Игорь жестом остановил ее:
– Она смеет, солнышко, смеет.… Смеет потому, что имеет больше прав на Валькину память, чем я. Это я не смог понять его в трудную минуту и предал его, оттолкнув от себя. А она была с ним рядом. Не рассуждая о том, хорош он или плох, не оценивая его поступки, не читая нотаций. А просто была рядом. Наверное, действительно было бы лучше, если бы в тот вечер с ним был не я, а она. Лучше потому, что она сумела его понять и дать ему прощение. Она, которая знала его живого только сутки, а не я, который с ним знаком с детских лет.
– Но это же жестоко, Игорь! Неправильно и жестоко обвинять тебя в смерти Валентина.
Закрыв дверь, Игорь уперся в нее лбом, и глухо ответил:
– Да, она была не права. Не права в том, что выбрала для меня слишком мягкое наказание. Я заслуживаю гораздо худшего, потому что никто так не виноват в Валькиной смерти, как я…
Глава 1. Степанов
После четвертого урока, на перемене, меня пригласили в учительскую. В приоткрытую дверь кабинета просунулась рыжая вихрастая голова, любопытная мордашка в веснушках сверкнула белозубой улыбкой и тоненьким голоском пропищала:
– Игорь Викентьевич, Вас к телефону.
Я откинулся от стола, заваленного рефератами по истории, и пробасил, стараясь придать голосу должную солидность:
– Хорошо, сейчас иду. Спасибо.
Мордашка мгновенно исчезла.
По дороге в учительскую, продираясь сквозь толпы горластых школяров, я попытался припомнить: из какого класса этот рыжий? Кажется, из 6 «Б»? Или нет, из 6 «А». Точно, из 6 «А», Вадик Ведерников. Парнишка он смышленый и любознательный, и я часто отмечал его усердие и тягу к знаниям, что в среде этих оболтусов считается чуть ли не грехом тяжким, а я, по простоте душевной и тяге к консерватизму, всячески поощрял. Из трех сотен разнузданных горлопанов, что ежедневно перекатывались через меня, как мощнейшее цунами через пустынный берег, непросто было выделить и запомнить кого-то конкретно за тот короткий срок, что я учительствовал, и теперь эта маленькая победа доставила мне удовольствие. Я даже не удержался от мысленной похвалы «Молодец, Степанов, вырабатываешь профессиональную память».
Последние два месяца, после смерти отца, я преподаю историю в школе, в которой когда-то учился сам, и в которой мне знаком каждый поворот каждого коридора и каждая лестница, перила на которых вытерты не одну тысячу раз моими руками. И хотя окончил я школу вот уже как десять лет, каждый раз, поднимаясь по ступеням, я почему-то ощущаю себя не учителем истории, а вихрастым и долговязым школяром, вечно опаздывающим на уроки.
После смерти отца я был вынужден оставить последний курс истфака университета и перейти на заочное отделение. С деньгами стало туговато, мама едва тянулась на куцую учительскую пенсию, и просить ее помощи у меня не повернулся бы язык. Единственная помощь, которую я от нее принял, – это протекция. Если это можно так назвать. Без диплома меня брать не хотели, но по личной просьбе мамы, а она отдала этой школе двадцать пять лет жизни, все же приняли. И хотя преподавание в школе, – не аспирантура, но лучше синица в руках…
В учительской было пусто, если не считать Машеньки Соковой, преподавателя рисования и моей тайной поклонницы, что за эти два месяца стало известно в школе решительно всем. Когда я в первый раз вошел в учительскую и директриса представила меня коллегам, Маша неловко выронила рулоны ватмана и запылала таким сочно-алым цветом, что от ее щек можно было смело прикуривать. Так она и полыхает уже два месяца всякий раз, когда мы с ней сталкиваемся. А, может, и в мое отсутствие тоже. Но за это я не поручусь, потому что на ее неловкие провокации не поддаюсь и за пределами школы с ней не общаюсь, несмотря на обилие робких предложений посетить каких-нибудь знакомых. Понятия не имею, что она во мне нашла? Я худой, длинный и нескладный, любитель крепкого словца, и уши у меня оттопырены, как пельмени. Впрочем, Наташа тоже во мне что-то нашла. А она – примадонна, не чета белобрысой Соковой. К тому же Сокова помешана на своих этюдах. Но, в общем-то, девчонка она ничего, я бы даже назвал ее симпатичной. Вот только солидности в ней ни на грош, отчего она жесточайшим образом страдает. И даже очки «велосипед» не спасают ее от школярских насмешек. Очки эти, по слухам, она стала носить с тех пор, как пришла в школу после училища искусств, и все равно школяры иначе как Манька-художница ее не называют. За глаза, разумеется. Впрочем… Тут я мысленно усмехнулся. Еще неизвестно, как меня самого кличут. Может, Степашкой, а может и еще как-нибудь пообиднее. Отношения у нас с Машей неплохие, дружеские, пожалуй, еще и потому, что только мы двое среди преподавателей моложе тридцати. Ну, я еще так-сяк. Мне скоро стукнет двадцать восемь, а Машеньке всего лишь двадцать два, и все, кому за тридцать, кажутся ей музейными экспонатами. Она всегда смешно морщит носик, когда говорит о физруке Анатолии Степановиче, который безуспешно пытается за ней ухаживать «Фи, он такой старый!». Это Толя-то старый? Ему всего лишь тридцать четыре, и он налит силой, как молодой бык. Мужик в самом расцвете… Впрочем, что она в этом смыслит, бедная Маша, если у нее на уме только краски и кисти?.. Ну, еще и я немного. Кстати, маслом она пишет весьма недурственно.