Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
Человек периода кризиса остаётся без мира, погружённым в хаос обстоятельств.
Современный читатель сосредоточен в первую очередь на предмете изображения — о чём стихи? И уж потом, если читательское сознание воспринимает изображаемое, просыпается и онтологический, так сказать, биологический интерес читателя к личности автора.
Но трудность восприятия поэзии Кузнецова в том, что стихи его построены не столько на привычном читателю образно-метафорическом ряде, сколько на пространственно-временных символах. Его стихи отпугивают «массового читателя» напряжённым сверхмышлением, холодным дыханием бездны.
Тем не менее в 1969 году стихотворение
«Меня тогда никто не знал, — вспоминал потом Юрий Поликарпович. — А философский смысл стихотворения оказался недоступен для кой-кого из партийных бонз. „Ну и что? — возражали они поэту. — И Базаров резал лягушек. Это стишки для школьного капустника“».
Как бы то ни было, поэтом заинтересовались, у него появились первые поклонники и гонители. Вторых, естественно, было куда больше.
Помню нелепейшую и абсолютно оголтелую дискуссию в «Литературке» вокруг трагической строки Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца за правду на земле». Одна-единственная кузнецовская строка наделала столько шума, столько копий было сломано, сколько не под силу было всем поэтическим «авторитетам» вместе с их «учениками».
«Нравственно ли пить из черепа отца?» — вопрошал титулованный критик, то ли не понимая, то ли делая вид, что не понимает метафоры. Конечно, легче всего свести эту метафору к элементарной антропологии и обвинить автора в безнравственности, однако нравственно ли судить о поэзии, ни бельмеса в ней не смысля и переводя поэтический образ в пошлость. Вот уж воистину — «и улыбка познанья играла на счастливом лице дурака».
Сколько существует поэзия, столько люди изобретают способы борьбы с нею. Среди «родов войск», извечно воюющих с поэзией, особое место занимает публицистика — жанр, исключающий поэзию как таковую — не только как род литературы, но и как предмет разговора вообще.
Публициста можно понять; его оружие — чёткость формулировок, внятность оценок и определённость позиции. А поэзия — что? Зыбкое «мерцание смыслов»…
Публицистике не привыкать иметь дело с предметами, ей неведомыми и с ней, в принципе, не соотносимыми. Так в недавние времена средствами научпопа весьма ловко «доказывали», что «Бога нет», в то время как обратное теми же средствами, увы, недоказуемо.
Точно так и поэзию защищать средствами публицистики не получится: не та, что называется, материя; другое дело — громить. Иной критик ловко докажет, что поэт, коим переболело не одно поколение, «вторичен». Основания? Извольте. Ну, скажем, влияние на творчество Кузнецова работ А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу».
Кто, в таком случае, «первичен»? Может, Гомер? Тоже не факт.
После такой критики всё остаётся на своих местах, каждый при своём мнении, ибо поэзии такой «разбор полётов» никак не касается, просто ничего о ней не говорит.
Во все времена критики существовали сами по себе, а поэзия жила по своим законам.
Критические каменья, летящие в головы «непонятливых» поэтов, мало что в таком раскладе меняют. Из советских времён в рыночные перешло как бы «законодательно закреплённое» квотирование «производства» поэтических «звёзд», излучающих, как правило, гнилушечное свечение. Вчера это были Лебедев-Кумач, Грибачёв, Софронов, Прокофьев, Долматовский, Исаев, сегодня — Пригов, Рубинштейн, Кибиров, Айги, Гандельсман.
У
Отсутствие сколько-нибудь внятной методологии, «научного аппарата» критика нимало не смущает. Какое там ещё «мерцание смыслов»! Вы со своим «мерцанием» давно уже никому не интересны! Народу нужна определённость, а иначе как жить? Классики — вот оплот, вот она — определённость!
Пускаясь в такие рассуждения, критикующий как-то забывает, что и классики не всегда были классиками и что каждый из великих прошёл через непризнание, улюлюканье литературных громил, а то и через всеобщее забвение, как это случилось с Иннокентием Анненским. Horribile dictum! [4] — Самого Александра Сергеевича, как мы знаем, многажды учили уму-разуму, ставя в пример ему томно-слащавого Бенедиктова. — Так кто же такой Кузнецов, классик он или не классик? — ломают головы ныне литературоведы, в сотый раз наступая на те же грабли, как это было в прошлом с каждым из наших гениев. Думается всё же, что официальная канонизация его не за горами.
4
(лат.) — Страшно сказать!
Недавно я схлестнулся в споре по этому поводу с одним титулованным критиком.
— Что вы с этим Кузнецовым носитесь, как с писаной торбой? — кипятился он. — Тоже мне Пушкина нашли!
Я спокойно возразил ему, что и Пушкина далеко не сразу и не все признали классиком.
— Шутки до добра не доводят! — отрубил корифей.
— Скорее, утки до бобра не доходят, — бросил я ему на прощанье. На том и разошлись.
Литература секретарей СП… Литература жён секретарей СП… Литература секретарских чад, парикмахерш, любовниц, кумовей… Литературное кумовство. Тошнотворчество. Искусство паскудства.
«Таланты? Заслуги? Достоинства? — пустое! Надо только принадлежать к какой-нибудь клике», — сказал когда-то Стендаль.
Публикация в «Новом мире» открыла широкой публике большого поэта, на фоне которого как-то сразу съёжились и уменьшились в объёме дутые писательские авторитеты.
Литературный бомонд стал всерьёз смекать: надо бы как-то приспособить неудобный талант к задачам управления литературным процессом. И состоялся пленум, на котором Юрия Поликарповича должны были произвести в литературные генералы. И быть бы ему генералом, не брякни он с трибуны пленума, что все эти секретари, лауреаты и прочая номенклатура никакие не поэты. Кузнецов остался Кузнецовым. Никаким начальством он не стал, Государственной премии тогда ему тоже не дали — «за язык и дурь», по общему мнению начальства.
Он был прямолинеен до безрассудства, не терпел околичностей. Особенно когда речь шла о стихах. Любую фальшь, неискренность, пустопорожнее словоговорение отметал сходу. К нему лезли с бутылками, пытаясь «под пьяную руку» подсунуть свои стихотворные опусы. Однако всё это кончалось одним: графоманию он возвращал с просьбой больше не беспокоить. А редким поэтическим открытиям авторов радовался как своим и публиковал их без всяких бутылок. В его бытность зав. отделом поэзии «Нашего современника» многие дотоле неизвестные поэты получили выход к читателю…