Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
Однажды я вошёл к нему в редакционный кабинет в разгар его диалога с авторитетным журналистом и прозаиком Ю. Л. Прозаик пописывал и стихи и вот принёс их Кузнецову на предмет публикации.
— И это всё, что ты отобрал из пачки моих стихов? — почти простонал Ю. Л., указывая на две сиротливые странички, зажатые в кузнецовском кулаке.
— Остальное никуда не годится! — мрачно изрёк Кузнецов, возвращая кипу автору.
— Ну, знаешь, так нельзя! — запротестовал Ю. Л. — Тогда я пойду к Стасику (имелся в виду главред журнала Ст. Куняев).
— Что-о?! — взревел Кузнецов. — К Стасику?! Я здесь — «Стасик»!
И так хлопнул пачкой отвергнутых стихов о стол, что звякнул
Его заключение о стихах в журнале было решающим. С ним считались и его прямоты побаивались. Но главным проявлением его прямоты была, конечно же, его поэзия.
Поэта без судьбы не бывает; народ у нас страдальцев любит; и стихи чтобы были с надрывом, со слезой — вроде жигулинских.
С конца 80-х начали везде у нас печатать: эмигранта — за то, что эмигрант, лагерника — за то, что лагерник, еврея — за то, что еврей, а крымского татарина — за то, что был выслан; и никто особо не вникал, талантлив ли еврей и справедливо ли был выслан татарин. И всё вроде бы правильно, все лиха хватили, у всех судьбы исковерканы.
Поэта без судьбы не бывает. Но часто редакторы забывают, что судьба, сама по себе, подменить собой поэзию не может. И факт биографии ой как редко становится явлением литературы!
На вечере, посвящённом 50-летию поэта, Вадим Кожинов, вновь допущенный ЦК пророчествовать и выстраивать нас по ранжиру, объявил со сцены большого зала ЦДЛ, вытянув руку в сторону юбиляра:
— Мы живём в эпоху Юрия Кузнецова.
Зал дружно зааплодировал. В тот момент кузнецовского триумфа, согласный с Кожиновым, аплодировал и я.
За время, прошедшее со дня того юбилея, действительность вылила на головы почитателей поэта не один ледяной отрезвляющий ковш.
Своеобразие «эпохи Кузнецова» в том, что Кузнецова… не читают. О нём вспоминают на страницах «Литературной России» старики вроде меня или чуть помоложе, время от времени появляются сборники воспоминаний о нём, но в народе о поэте слыхом не слыхивали. Стерев с лица земли «бесперспективные» деревни и «нерентабельных» крестьян, реформаторы уничтожили питательную среду русского языка. На нём, корневом, ещё кое-где говорят, но на нём уже не творят. Он отмирает. Кузнецова не будут читать, ибо его поэзия питалась соками той самой «бесперспективной» народной жизни, она — голос того самого «нерентабельного», сведённого с лица земли, жителя русской глубинки. Простолюдина, задумавшегося над глубинной сутью русской души.
И всё же, и всё же… «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Очень хочется верить, что поэзия Юрия Кузнецова достучится до читательского сознания и будет востребована народом. Долг единомышленников поэта — помочь этому.
Чем дольше живёшь, тем больше теряешь близких, после которых остаются случайный жест, обрывок фразы, автограф на книжке. На глаза всё время попадается трёхтомник «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева (М., «Сов. писатель», 1995 г.), незадолго до смерти подаренный мне Юрой Кузнецовым.
Влюблённый в Афанасьева, Кузнецов был редактором этого трёхтомника, много сил отдал тому, чтобы он вышел, и дарил его близким по духу. Такого же подарка, как мне известно, он удостоил поэта Вл. Нежданова (ныне отца Владимира) и Марию Аввакумову за её приверженность фольклору. Правда, сразу после выхода трёхтомника в 1995 году Кузнецов раздал целую стопу Афанасьева — очень уж ему хотелось, чтобы о славянских народных воззрениях читало как можно больше народу. Но потом, видя, что погорячился (книг осталось
Не хочу давать оценку поэмам Кузнецова о Христе: время расставит всё по своим местам. Но то, что поэт на финише жизни взялся переводить «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона и обратился к личности Спасителя, — многое русскому сердцу говорит.
«Слово о Законе и Благодати» притягивало Кузнецова колоссальной энергией автора, а личность Спасителя извечной тягой русской души познать Бога Живого.
Нужно пристальней всмотреться в динамику развития Кузнецова-мыслителя, чтобы уяснить закономерность его творческого итога — глубокую потрясённость своим открытием, приведшую к теме Христа. Вот откуда идёт его настойчивый призыв:
Полюбите живого Христа, Что ходил по росе И сидел у ночного костра, Освещённый как все.А без этого —
Ваша вера суха и темна…Об этом образно и своеобычно написал В. Личутин в небольшом эссе о Кузнецове.
«Люди понимают Бога, Христа, как человека, сидящего на небесах, а им внушают, что это некий эфир и пар вознёсшийся. И этот конфликт крепко угнездился в душе человека и, между прочим, следствием этого и стала революция 17-го года. С одной стороны, Бог есть, а с другой стороны, Бога нет — это некий эфир вознесшийся. И поэтому Церковь разрушали не пришедшие со стороны — не латиняне, не сошедшие с небес бесы, но Церковь разрушили те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога. Но Бог у них был другой, Бог живой. А им сказали, что живого Бога нет.
И у Кузнецова было желание понять, что такое Бог „живой“. Конечно, это желание очень сложное, может быть, и неисполнимое. Это некое идиллически-романтическое мечтание. Потому что мы уже не можем увидеть Бога, у нас другая структура души. Бога мог увидеть крестьянин 17-го века. Могли увидеть Бога в 18-м, даже в начале 19-го века. В 20-м веке Бога живого крестьянин уже увидеть не мог, потому что Бог был развенчан. Нет, Христос жил, он по-прежнему не покидал Руси, но только взор наш стал слепой. Лишь душевным внутренним оком можно его увидеть. И поэтому, с одной стороны, попытка была естественная у Юрия Кузнецова увидеть и написать о живом Христе, а с другой стороны, это была невозможная попытка».
В этом наглядном и талантливом, как всё, что пишет Личутин, пассаже, есть один момент, против которого не может не возразить верующий человек. Это мысль о том, что Церковь разрушали не «сошедшие с небес (?) бесы, но Церковь разрушали те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога (?!)». Как же это — «разрушали не бесы, а те самые, верующие крестьяне, не терявшие Бога»? Именно бесы, вселившиеся в потерявший Бога народ, и заварили кровавую кашу революции. Именно беснующиеся толпы гадили в алтарях и взрывали храмы, выкалывали глаза у икон Спасителя, писали всякую гадость на иконах Богородицы, что и явилось прелюдией братоубийственной бойни. Кузнецов это прекрасно знал и принимал как личную трагедию. Мы с ним не раз говорили на эту тему.