Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
Тема покаяния нарастает в последних стихах Кузнецова («Стыд и скорбь моего окаянства // Стали тягче небес и земли»), но его покаянный вздох заключает в себе и надежду быть услышанным Богом:
Покаяния вздох покидает Эту землю для горних высот, Где, быть может, архангел поймает И до Бога его донесёт.После каждой публикации новой поэмы о Христе он вопрошающе посматривал на меня: ждал отзыва на подаренную мне накануне книжку очередной поэмы. Я уклончиво молчал. Наконец он не выдержал и спросил
— Ну, шо? Молчишь?
Я растерянно пожал плечами:
— Да вот, пока перевариваю.
— Ну-ну, переваривай… — набычился он.
Лёгкая тень легла между нами…
Поэзия Кузнецова похожа на фотопластину, которая, попав в раствор времени, обретает всё более чёткие очертания. Думаю, что время многое в Кузнецове прояснит, в том числе и то, над чем сейчас ломают головы его толкователи.
Сейчас за воспоминания о Кузнецове взялись уже те самые «товарищи с газетой», у которых он всю жизнь был «под колпаком». Что ж, у них есть что вспомнить! Ведь они отслеживали каждый его шаг.
P. S. Незадолго до смерти Кузнецов, истерзанный работой над поэмой «Ад», весь опухший, с налитыми кровью глазами, как-то обмолвился: «Все там будем. Думаю, я — скоро». Поражённый этой его фразой и той обречённостью, с какой она была произнесена, я пытался сгладить недоброе предчувствие, выдавил из себя что-то вроде: «Не лезь, тёзка, туда без очереди». (Он ведь был младше меня на четыре года.) Кузнецов тяжело вздохнул и ничего не ответил…
А сегодня я вспоминаю строки из давнего его стихотворения:
Вчера я ходил по земле, а сегодня Хоть бейте мячом — моё место свободно. А в мире, я слышал, становится тесно… Займите, займите — свободное место!Но занять его место некому. Он был один такой.
Юрий Могутин
Поэт сжёг себя в огне нечеловеческих страстей
— Юрий Николаевич, я уже как-то обращался к Вам с просьбой поделиться воспоминаниями о Юрии Кузнецове. Помнится, раньше Вы уклонялись от интервью по причине того, что до сих пор не воспринимаете Кузнецова как покойного. Но время летит…
— Да, седьмой год уже пошёл, как похоронили Юрия Кузнецова, и, как нарастающий вал, увеличивается крут людей, якобы «близко знавших его», ну прямо лучшие друзья были! Но вся штука в том, что у Кузнецова не было друзей. Он был одинок, страшно одинок. Это был
Я, наверное, единственный из близко знавших его, кто не выпил с ним ни грамма, потому что знал, что за самой лёгкой выпивкой у него мог последовать тяжёлый запой. Как же я мог брать на себя такой грех! Случалось, что я попадал к нему в период, когда он был уже «в развязке» и протягивал мне стакан: «Ну, шо, не будешь, да? Я знаю, ты не будешь…»
Однажды я пришёл к нему в «Наш современник». Он был уже крепко «подшофе», рядом сотрудница журнала (не буду называть её имени, поэтесса), дым у них там коромыслом, стаканы стоят с водкой, а закуски не видно… Он мне говорит: «Могутин, где тебя носит?! Я тебе подарок принёс, а ты не идёшь… Я — кто? Классик! И за тобой должен бегать?!..» И протягивает мне трёхтомник Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», который был детищем его, над которым он работал и который питал его собственное творчество. А поэтесса эта, тоже хорошо навеселе, канючит: «Юрий Поликарпович, а мне?»
А он бычьи свои глаза на неё уставил: «Ду-ра! Ты кто?!» — «Юрий Поликарпович, ну вместе ведь работаем…» — «Ты кто?! Это же — Могутин! Лучший поэт Москвы!» — потом мхатовская пауза — «Ну, после меня, конечно… А ты кто?!» — и ко мне: «На, тёзка, не потеряй». И вот стоит у меня этот его подарок, смотрю на него с грустью…
— А познакомились вы когда?
— Первое наше с Кузнецовым — «шапочное» — знакомство относится к началу 80-х годов, в бытность мою слушателем ВЛК. Познакомила нас завуч Высших литературных курсов Нина Аверьяновна. Время от времени мы встречались то в стенах Литинститута, то в ЦДЛ, здоровались, обменивались двумя-тремя случайными фразами, и только.
Снова случай свёл нас через десять (или чуть больше) лет в писательском посёлке Внуково, на даче отца моей жены — М. П. Лобанова. Одно время мы с женой жили там в одном коттедже с Кузнецовым, и наша лоджия была аккурат под лоджией Кузнецова. Там мы виделись практически каждый день, иногда и не по одному разу.
Однажды он при встрече сказал:
— Тут мне книгу одного поэта подарили.
И вытаскивает из кармана плаща мой сборник стихов «Жар под пеплом» (М.: Сов. писатель, 1984).
Дело в том, что Нина Аверьяновна имела обыкновение при случае покупать книги своих бывших выпускников (благо, тогда они копейки стоили) и дарить преподавателям института. Эта добрейшая и преданная институту женщина ко всем нам, вне зависимости от возраста, относилась как к родным чадам, радовалась каждой нашей публикации, а тем более отдельному изданию, и оповещала об этом событии институтских коллег.
— Нина Аверьяновна, что ль, дала? — догадался я.
— А вот это секрет, — напустил таинственность Юрий Поликарпович, пряча книжку в карман.
Помню и другую нашу встречу. Стояла грибная осень, каждый день с утра я уходил с корзиной в ближние перелески. Выхожу из коттеджа и носом к носу сталкиваюсь с Кузнецовым. Он оглядел мои сапоги, плащ: «Грибы-то хоть есть?»
— Если бы не было, не ходил бы.
— Что-то ты, сосед, совсем белый стал? — кивнул он на мою седую голову.
Я огрызнулся:
— Будешь белым! Ты же мне пеплом всю голову засыпал. Стряхиваешь вниз, а мне на голову летит.
— Правда, что ль? — удивился он. — Вот отчего, значит, ты побелел… (Смеётся).