Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
(…) Подстрочный перевод «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона сделал Дерягин. Я не владел старославянским. Десять лет он лежал без движения. Затем я взялся и перевёл. Перевёл быстро, за десять дней. Вернее, моё «Слово…» — не перевод, не переложение, а со-творение. Иларион — ритор, а не поэт. Я вжился в текст, дал ему свой ритм, но он ведь всё равно за тысячу лет многократно менялся…
Что ещё можно сказать об отношениях поэзии и религии? Поэзия вообще очень похожа на молитву, особенно у Есенина. Есть что-то молитвенное в «положите меня в русской рубашке
«Путь Христа». О Христе я более десяти лет думал, смотрел, смотрел на него как на живого. Представлял его через родовую память…
(Продолжить)
«Поступок». Начиная с работы Бахтина-Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929) следует обычай исследовать поступки как высказывания, а высказывания — как поступки…
Его «христианство» всегда вызывало у меня по меньшей мере сарказм…
Поэзия, Музыка и Революция.
Г. В. Свиридов пишет в дневнике: «Занимаясь отбором песен для кинофильма „Десять дней, которые потрясли мир“, я выяснил достоверно, что Революция (не только октября 1917 года) и всё революционное движение на протяжении десятков лет не создали ни одной своей песни. Все песни Революции — это немецкие, французские (Варшавянка, Интернационал), польские и т. д. песни.
Ни одной песни Русской: „Беснуйтесь, тираны“, „Смело, товарищи, в ногу“, „Красное знамя“, Марсельезы разных родов. Ни одной своей ноты и, кажется, ни одного русского слова.
Это — не только удивительно. Россия и Революция оказались духовно несовместимыми. А сама Революция — по выражению Блока — оказалась совершенно „немузыкальным“ явлением.
Тексты песен принадлежат большей частью еврейским авторам. Родоначальником этой поэзии в России оказался Надсон с его нытьём и абсолютным отсутствием поэтического видения мира» (См. Георгий Свиридов. Музыка как судьба. Москва, «Молодая гвардия», 2002. С. 378).
А. С. Белоненко в комментариях пишет: «Это не совсем верно. У Блока можно найти и мысли о „гнетущей немузыкальности“, и сетования на „не ту музыку“ („Нет уж, не то время, не та музыка“), но всё же он не отказывал Революции в музыке, призывая: „Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию“». («Интеллигенция и революция», 1918). (Там же. С. 671. Комментарии А. С. Белоненко).
Ю. Кузнецов приходит в мастерскую 30 августа 2002, в пятницу, и говорит: «Да кто такой Белоненко? Музыковед, кажется. Начётчик от музыки. Ничего живого. Что он понимает? Был он у нас в „Современнике“, беседовали, он, кстати, очень похож на Свиридова, но, увы, только внешне… Блоку же слышалась отнюдь не музыка, а грохот, треск, лязг, зубовный скрежет… ведь шла ломка, какая тут музыка? В этом хаосе могли появляться, конечно, и музыкальные лоскутки, но, подобно тому, как мне в подпитии иногда слышатся голоса, его, скорее всего, в это время просто-напросто донимали музыкальные галлюцинации…»
— Помнится, Кожинов, рассуждая
— Ну да, пиликали на гармошках «Ах, мой милый Августин» и всё…
— Но ведь это чушь собачья. Думать подобным образом значит отказывать поэзии и музыке в праве на независимое от политиканов и солдафонов самостоятельное существование. На самом деле человек, рождённый для творчества, будет предаваться ему при любых обстоятельствах, если только они в принципе совместимы с жизнью… Возьми хоть Эрнста Юнгера…
(…) — Юра, сколько себя помню, всегда я старался сблизиться с людьми, превосходящими меня в духовном развитии. Такое стремление представлялось мне совершенно естественным и свойственным каждому. Но с течением времени стал замечать, что у других такая черта встречается отнюдь не слишком часто. Скорее наоборот. Вот Есенин, например, совершенно определённо любил окружать себя всякой швалью, чтобы сиять в её центре как бриллиант. Куняев тоже избегает правильного обмена мнениями, поскольку чувствует, что проигрывает собеседнику, но если всё-таки вдруг против воли втянется в такой разговор, то ищет случай взорваться, сделать вид, будто его обидели… Зачем это ему?
— Да, всё близкое окружение Куняева ниже его… Видимо, ему это нравится…
— …Продолжаю писать «Ад». Кажется, придумал Наполеону достойную его бессмертия страшную казнь… Читал «Молот ведьм»… Ты не помнишь, как устроен «испанский сапог»? Поэтические портреты не удаются… Вот Шишков — писатель средний, но его портреты бывают очень удачны… А у меня дара такого нет… вернее, есть, но небольшой…
— Поставил последнюю точку 24 октября… От пространственной модели ада как лабиринта пришлось отказаться из-за тесноты, отсутствия простора. Мой ад — это долина, сень. Нет, я посетил ад не как турист, я там действую… Не читай с середины. Читать надо сначала. Я применил такой приём — внезапность… А он не сработает.
— Да, пил после этого, хотелось снять напряжение… но немного… Начал ещё до юбилея Куняева, а потом добавил… Беда в том, что меры я не знаю. Перестал пить дней пять назад… Сыпь от выпивки, ты не обращай внимания.
— Ну скажи, какой поэт и когда мог написать такую вещь в 62 года? Когда ты начнёшь читать, ты почувствуешь, сколько в ней энергии… Гёте писал и в 70, в его стихах этой поры чувствуется мудрость, эрудиция, но энергии уже нет…
Многих в поэме нет. Нет ни одного архитектора, скульптора, художника… Я подумывал о Леонардо да Винчи… Улыбка Джоконды, пожалуй, тянет на ад, но вот написалось, как написалось… без неё…
Данте 12 лет писал, а я за полгода своротил!.. Небо — ключ, земля — замок… Это результат многолетнего изучения мирового фольклора…