Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
Надо думать, что дело об апостоле Павле, отправленное Фестом в Рим, будучи составлено по оправдательным мнениям Клавдия Лизия, Агриппы, Береники и самого Феста, не угрожало узнику печальным исходом. Не спроста усиленно вежлив к апостолу центурион Юлий, офицер его конвоя: вероятно, узник сдан Юлию на руки с лучшими рекомендациями начальства. В течение шестимесячного плавания из Цезареи до Путеол Павел занимает на корабле исключительное, привилегированное положение: во время четырнадцатидневной бури на Адриатическом море он — не арестант, но советчик, которому внимают, устроитель порядка, человек, говорящий властно (27, 13—44). На Мальте Павел дружелюбно принят местным комендантом Публием: ясное указание, что против апостола не было выставлено политических обвинений и его считали оправданным заранее, иначе римский чиновник не посмел бы пригласить его к обеду (28, 7); вокруг героев политического процесса в Риме мгновенно делалась пустыня; якшаться с политически-обвиненным. тем более для чиновника, было верным средством очутиться в подозрении самому. Павел свободно проповедовал в Мальте, исцелял недуги, на прощанье ему «оказали много почестей и снабдили при отъезде всем нужным» (28, 8, 10). В Путеолах апостолу разрешено прогостить семь дней у своих религиозных единомышленников: новое свидетельство, как мало опасными считались и он, и характер их деятельности, и общение между ними (28, 13, 14). Римская христианская братия торжественно встретила приближающегося вождя своего на дороге Аппиевой, за городом, на день пути; никто этой демонстрации не воспрепятствовал, и Павел «ободрился». В Риме узник был сдан в распоряжение преторианского префекта, — в то время еще Афрания Бурра. Последний явно взглянул на присылку Павла, как на чисто формальный «входящий нумер» ничтожного дела, предназначенного к непременному прекращению. Он оставил узника жить, где хочет, под домашним арестом или скорее, под полицейским надзором, в ожидании очереди по сессии цезарева суда (28, 16).
Имеем ли мы право заподозрить священную летопись, доведенную последним стихом своим до 63 года, почти что к самой эре римского пожара и предполагаемого Неронова гонения, в некоторой тенденциозности изложения фактов, в предвзятом романофильстве, в стремлении возвысить «языки», просвещенные апостолом Павлом, над косным и фанатическим иудейством, его отвергнувшим? Я думаю, что такой тенденции не может быть в книге, приписываемой преданием евангелисту Луке, свидетелю и участнику из св. Павла, современнику гонения, если было таковое. Легенда, соединенная с авторским именем, должна комбинировать это имя и свое содержание в психологическую вероятность. Человек, переживший ужасы несправедливого преследования, может простить своим врагам, но вряд ли в состоянии, да и не имеет нравственного права выставлять их своей пастве лучшими, чем они суть на самом деле: это значило бы рекомендовать овцам волков, как надежнейших заступников в бедах, — легкомыслие, невообразимое в авторе двух священных книг, благоговение к которым издревле обще всем христианским церквям и почти что современно самому христианству. Можем ли мы сейчас вообразить себе, чтобы какой-либо еврей, переживший кишиневский погром, писал с уважением и аттестацией справедливости и законности о правительстве фон-Плеве? Мыслимо ли, чтобы армянин, переживший неистовства курдов, относился с мягкостью и одобрением к режиму Абдул-Гамида и изображал хорошими людьми его пашей и офицерство «гами- диэ”? Или — чтобы армянский же епископ написал апологетическую историю «голицынского режима» на Кавказе? Если же, паче чаяния и возможности, романофильская тенденция в «Деяниях» все-таки существуют, и оказалось вполне удобным соединить ее с авторским именем, священным в памяти первых христиан, то приходится либо изумиться прочности ее, пережившей даже ужасы Нерона, либо предложить, что ужасы эти были не так уже грозны, как сложилась о них впоследствии легенда, и на евангелиста они особенно сильного впечатления не произвели.
Итак, обозрение канонически документированных легенд христианского писания доказательно устанавливает, что:
1. До 64 года христианство находило в правительстве римском и представителях его, от конвойного офицера до военного министра и главнокомандующего императорской гвардией включительно, очень широкую принципиальную терпимость, а иногда даже защиту и покровительство.
2. Исключения из этого правила были редки и возникали лишь под сильным давлением господствующей иудейской церкви; перед глазами закона или имевшего силу закона международного обычая римского подобные случаи являлись правонарушениями, вмешательством в дело чужой компетенции, почему допускались только дурными чиновниками, слабодушными, как Пилат, либо мздоимцами, как Феликс, или же имели характер судебной либо административной ошибки.
3. Все частно возникавшие отношения между христианскими учителями и римскими воинами и чиновниками, не исключая даже Пилата и Феликса, носят неизменный отпечаток доброжелательства вторых к первым, иной раз даже большего, чем наоборот — первых ко вторым.
Желая в вопросе столь важном и щекотливом остаться на почве источников, исключительно общепризнанных в христианском мире, я остерегусь, покуда, подтверждать выводы богатыми данными апокрифической литературы, с ее материалом, часто спорным хронологически и, еще чаще, чересчур сектантским. Тем более, что в «Арке Тита» мы с материалом этим будем иметь детальную встречу. Достаточно указать, что христианство второго и третьего века, сложившее легенды и апокрифычения ап. Павел написал «Послание к финикийцам», с знаменитыми свидетельствами, что власть приобрел друзей о Христе в преторианских казармах (I. 13) и в дворне цезаря Нерона (IV. 22); что, вообще, обстоятельства его процесса «послужили к большому успеху благовествования» (I. 12); что видимая снисходительность римских властей к узнику ободрила многих «с большей смелостью безбоязненно проповедывать слово Божие» (I. 14). Апостол совершенно уверен в счастливом исходе своего дела (I. 25). Единственная черная сторона его положения, — что некоторые христиане злоупотребляют проповедью «по зависти и любопрению», излагать веру «не чисто», с коварным расчетом «увеличить тяжесть уз» Павловых (I. 15, 16). Понимай: разрушить то доброе согласие, которое до сих пор держалось между апостолом и римской властью, представить его в глазах последней опасным сектантом — злоумышленником. Таким образом, речь идет о политическом провокаторстве: если не самого Павла, слишком умного и осторожного, чтобы впасть в ловушку, то друзей и поклонников его (I. 17); кто-то наталкивал компрометировать себя в римских глазах, как организацию лицемерную, втайне неблагонадежную. Сознанием опасности провокаторских усилий проникнуто все послание, особенно в первой части своей, представляющей, — как было выяснено исторической критикой, — отдельное письмо, впоследствии механически соединенное с другим в одно целое. Но и во второй апостол со слезами умоляет христиан не увлекаться теми, кто отклоняет их от религиозного миросозерцания: «Их конец — погибель, их бог — чрево, и слава их — в сраме: они мыслят о земном. Наше же жительство — на небесах» (III. 19, 20). Подлинность второго послания к Тимофею сильно оспаривается; некоторые считают его историческим романом древнего христианства. Но, если и так, оно красноречиво, как навеянное посланием к филиппийцам, как его естественное продолжение. Роман или нет, оно рассказывает, что старания враждебной апостолу агитации возымели свое действие, правда, покуда еще не на римский суд: он-то еще раз явил Павлу равнодушную терпимость и дал ему «избавиться от львиных челюстей» (2 Тим. IV, 17). Запугано агитацией общественное мнение иудейской среды, в которой вращается Павел: быть близким в апостолу стало почитаться опасным, друзья изменяли ему, раздражались. Послания изображают автора в одинокой и горькой отброшенности. «Все азийские оставили меня, в числе их Фигелль и Ермоген» (1.15). «Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику» (IV. 10)... «При первом моем ответе никого не было со мной, но все меня оставили. Да не вменится им!» (IV. 16). Бодрость, идейность и оптимистические упования не покидают апостола (IV. 18), но он смущен и уязвлен своими одиночеством, ему представляется, что близости с ним не только опасаются, но и стыдятся.
«Не стыдись меня, узника Христова», — увещевает от Тимофея (1.18). Некто Онисифор из Эфеса, прибыв в Рим, навестил апостола. Узник говорит об этом визите с глубоким и трогательным волнением: «Да даст Господь милость дому Онисифора за то, что он многократно покоил меня и не стыдился уз моих, но, быв в Риме, с великим тщанием искал меня и нашел. Да даст ему Господь обрести милость у Господа в оный день» (I. 16—18).
Итак, второе послание к Тимофею рисует нам ап. Павла хотя не побежденном, но временно разбитым бойцом, прекрасно сознающем свое тяжелое положение в цепях враждебной интриги. Он чувствует, что энергия недоброжелателей сильнее противодействия, которое в силах оказать он, одинокий, покинутый. «Александр-медник много сделал мне зла. Да воздаст ему Господь по делам его. Берегись его и ты, так как он сильно противился нашим словам» (IV. 14, 15). На этот раз усилия Александра-медника и партизанов его погубить апостола остались тщетными, но Павел знает, что эти люди не обескуражены первой неудачей и рано или поздно добьются своего: предубеждение против Павла уже посеяно, Павла уже боятся и стыдятся, — стало быть, недалек час, когда он останется вовсе без средств к защите и погибнет. Оппозиция ему настолько сильна в этот момент, что, в выгодах своего дела, он рекомендует своим ученикам как можно большую пассивность поведения, как можно меньше словесных столкновений и состязаний (II. 14, 23—26. Титу III. 9). Сейчас — ему страшно всякое обострение, могущее возникнуть в христианской общине, потому что успех окажется не на стороне его партии: враги его «еще более преуспеют в нечестии, и слово их, как рак, будет распространяться» (2 Тим. II. 16, 17). Наступают тяжкие времена разложения общины, с победой людей «имеющих вид благочестия, силы же его отрекшихся» (III. 1—9), «все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь”; «здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух к басням» (IV. 3, 4). Словом: сейчас не наше время, надо притихнуть, переждать, пока «сих безумие обнаружится перед всеми» (III. 9). Все это — завещание вождя партии своему преемнику; на себя самого Павел смотрит, как на конченного человека: «Исполняй служение твое, ибо я уже становлюсь жертвой, и время моего отшествия настало... Теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь праведный Судья в день оный» (IV. 6,8). И — в одном из тех величественных лирических подъемов, которые силой глубоко сознательного убеждения и захватом искренности были всегда так могуче победительны
«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».
До настоящего времени я старался держаться предположения — сколько оно ни сомнительно, — что римляне, с самого начала христианской религии, знали и понимали ее, как самостоятельную силу, выделяя ее из других вероучений иудаизма. Но именно в этот момент гипотеза о таком разборчивом знании теряет всякую опору под собой, всякую вероятность. Дело в том, что, если бы римляне, действительно, знали христианскую секту, как таковую, то гонение в 64 году никогда бы не могло обрушиться, так, как явилось бы не только бесцельно жестоким, но и исключительно бессмысленным поступком, резко противореча тогдашней политике Рима относительно Иудеи. Выходит ведь, что как раз в то время, когда из Иудеи каждый день летели депеши о революционном настроении умов и не сегодня — завтра надо было ждать национального восстания, римляне — из всех партий и сект иудейских — пожелали почему-то истребить именно ту единственную, которая имела за что быть и в самом деле была им благодарная, — что накануне войны с романофобами они озаботились вырезать романофилов: завтра я иду на битву с ненавидящим меня врагом, так сегодня уничтожу признательного мне приятеля. У Рима бывали очень капризные повелители, но внешняя римская политика, даже при безумцах вроде Калигулы, умела избегать руководства случайными и глупыми капризами, что и явила именно в Иудее, тактичным поведением тогдашнего сирийского наместника Петрония. Из всего иудейского населения столицы мира христианская община наименее подходила для политической роли козла отпущения за антипатию народа к евреям вообще, и если она пострадала, то не иначе, как жертвой неведения властей об ее учении и правилах, т.е. через величайшее политическое недоразумение, которое для гонения массового очень мало вероятно и совсем не в характере римского народа. Долговременный процесс ап. Павла наилучший пример, как осмотрительны и щепетильны были римляне, когда в религиозно-политическом вопросе открывалась двусмысленность, касавшаяся даже одного, отдельно обвиняемого, лица.
Попробуем поверить Тациту или интерполятору Тацита, что дело было, как он рассказывает: после рокового пожара «сначала схвачены те, которые себя признавали христианами, затем, по их указанию, огромное множество других». Стало быть, взяты явные главари секты, до того дня не имевшие причины скрываться: по их признаниям, совершены дальнейшие аресты, допросы, обыски. Что же, однако, могли дать все эти судебно-полицейские меры политическому следствию о христианах?
Главари должны были изложить свой символ веры; обыски должны были обнаружить свитки христианской литературы. Последняя в данную эпоху могла состоять из первобытного евангельского конспекта, который лег в основание синоптиков и нескольких апостольских посланий. Все эти писания, попав в руки римлян, могли только обрадовать их, как наглядный признак, что национальный фанатизм и революционное настроение народа иудейского начинает смягчаться: явилась какая-то партия примирения с космополитическими идеалами, с проповедью покорности существующему порядку. К слову сказать, примиренческие партии в иудействе не были для римлян новостью; они всегда имели на своей стороне какую-нибудь иудейскую группу, так что найти еще одну лишнюю нисколько их не удивило бы. Вспомним, что даже впоследствии, в лагере Веспасиана, было великое множество романофильствовавших иудеев, и, между ними, царь Агриппа и Иосиф Флавий. До теологии Павла, так возмущавшей саддукейских изуверов, римлянам не было дела; а что касается его теории социально-политической, то уже одного «Послания к римлянам» совершенно достаточно, чтобы установить благонадежность автора в мнении самого подозрительного и взыскательного правительства. В Иудее один мессианский бунтарь приходит на смену другому, вся страна — в революционном брожении, народные страсти подготовляют роковой взрыв, — лишь христианская юная секта принципиально остается вне освободительного движения — «не от мира сего», — получая из авторитетных уст Павла программу безусловного подчинения:
«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти — противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они — Божьи служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. XIII. 1—7, Стр. Титу III. 1).
«Итак, прежде всего прошу совершать молитвы моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безнадежную во всяком благочестии и чистоте, это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу» (I Тим. I. 1—3. Стр. 1 Петра II. 13—17).
Когда в древнем Риме возникали сомнения о благонадежности новой партии или секты, мерилом лояльности весьма часто становилось их отношение к институту рабства: все, что — по выражению Майкова — «Спартаком пахло», возбуждало ужас и отвращение даже в самом либеральном и гуманном римском гражданине... Широкая эмансипация женщин и рабов в оргиастических мистериях была главнейшей причиной сурового преследования вакхантов в 186 году до Р.Х. Религии, установляющей общественное равенство раба с господином, Рим не потерпел бы ни в каком случае. Но именно в этом остром вопросе, к которому ап. Павел обращается в посланиях своих пять раз (1 Кор. VII. 21—24. Ефес. VI. 5—8. Колос. III. 22—25. 1 Тим. VI. 1. 2. Титу II. 9,10. Ср. 1 Петра II. 18—21), первобытное христианство оказывается консервативным истинно в староримском духе. Повиновение раба господину возведено в религиозное обязательство; рабу-христианину строго поставлено на вид, что честь быть одной веры с христианином-хозяином не только не облегчает, но усугубляет для него долг рабочей покорности; мирно сносить жестокое обращение за поступки — даже не заслуга со стороны раба, он должен безропотно терпеть и напрасные побои. Советы ап. Павла господам хорошо обращаться с рабами очень скромны, чтобы не сказать — робки (Ефес VI. 9. Колос. IV. 1); современник их, Сенека, высказывался в том же направлении гораздо подробнее и сильнее. (См. в III томе) Строгие внушения Павла о святости отцовской власти и брачного права достойны двенадцати таблиц. Римлянам был противен иудейский обряд обрезания, — паства ап. Павла отвергала его убежденно, решительно, иногда даже с яростью (Фил. III. 2. Титу 10). Римляне оскорблялись национальной надменностью и брезгливостью иудеев, — секта ап. Павла была благословлена им на смешанные браки с язычниками (1 Кор. VII. 11—15); отвергла исключительность в явствии и питии (Колос. II. 16. XIV Рим 1 Кор. VIII. 4—8); держалась самого широкого общения с иноверцами во всем, кроме их религиозного культа, в чем апостол первый подавал всем пример, чем и создавался успех его проповеди. Он неоднократно выставляет на вид свою космополитическую приспособленность, ставит ее в заслугу себе (1 Кор. IX. 19—21), терпит за нее гонения от иудеев (1 Фесс. II. 14—16), смело защищает права ее перед апостолами обрезания (Д. гл. II).
Воображая себя за девятнадцать веков назад на месте образованного римского администратора, в роде Афрания Бурра или Сенеки, как следователя, обязанного добросовестно познакомиться с учением ап. Павла по его посланиям, мы имеем право предположить с его стороны заключительный отчет в таком роде: — Я ровно ничего не понимаю в теологии этого иудея, да и не к чему мне ее понимать, так как она ни с какой стороны не касается римской государственной религии и соприкасается с глубинами иудаизма, которого я, римлянин, не знаю и знать не хочу. С иудеями Павел ссорится из-за пророка Иисуса, которого называет Сыном Божьим и почитает в живых, тогда как — по утверждению тех других иудеев — Он был преступник закона и умер казненный. Мне, римскому гражданину, то и другое мнение безразличны, так как вопрос о местных культах опять-таки не затрагивает интересов римской государственной религии. А иудей, кроме того, в частности, пользуются особенно выговоренными религиозными правами, уважать которые — старая традиция нашей республики. Что касается морали Павла, она безупречна: он громит те же пороки, что и благородные наши друзья, Корнут, Музоний, Руф, молодой Персий; вменяет человеку в обязанность те же добродетели. С этической точки зрения, книги христиан могут быть только полезны. В гражданских своих убеждениях Павел — верноподданный цезаря, слепо послушный правительственным распоряжениям, отличный плательщик податей и таможенных пошлин, охранитель патриархального семейного домостроя, стояльщик за право собственности и, наипаче, за священный институт рабства. Тезисы его социального уклада, оглашенные в заседании сената, вызвали бы шумные рукоплескания даже консервативной партии Кассия Лонгина и др. В международной своей программе иудей-христианин, ученик Павлов, приятнее мне, чем все другие иудеи: он не считает меня поганым, свободно общится и брачится со мной, ест, что я ем, и, подобно мне, ненавидит противное обрезание. Словом, это — иудей космополит, который уразумел неудобство национальной замкнутости и проповедует своим одноплеменникам терпимость к чужому обычаю. Все это очень умно, дельно, похвально — и, как нельзя более, на руку нам, римлянам, и делу азиатской романизации. Иудей Павел из Тарса Киликийского и паства его, конечно, заслуживают от нас поощрения, а не наказания, — тем более, что люди эти, как слышно, подвергались от иудеев иных сект многим обидам и телесным неприятностям, именно за откровенные симпатия к нам, иноземцам. Иудеи — против нас, они — за нас. За что же и какой расчет нам гнать их?