Зверобои против Тигров . Самоходки, огонь!
Шрифт:
Машины пятились назад, стараясь на подставлять под вражеские снаряды менее защищенные борта. Швыдко торопил механика, было бы обидно погибнуть, когда атака закончилась.
– Ой, да не торопите вы меня! – не выдержал механик зудящего голоса майора. – Кормой уходим, воронки кругом. Перевернуться можно.
Временно остановились в низине, поросшей березняком. Сенченко докладывал Швыдко, что происходило в Сухой Терёшке. Не забыл спросить, послали ли за ранеными грузовик или нет.
– Не до твоих раненых было, – отмахнулся Швыдко. – Пока вы по деревне плутали, тут такая мясорубка шла.
– Мне в санчасть сообщить? – двигая скулами, выкрикнул Сенченко. – Я ведь просил!
– Ладно, сейчас сам свяжусь.
– Ну что, «Тигров» не встретили? – спросил Пантелеев, протягивая папиросы.
– Без них мороки хватило, – прикуривая, ответил Чистяков. – Пушек понатыкали. Их проще было пехотой уничтожить, а у нас всего взвод десанта. Меньше половины осталось, да сколько еще умерли, пока помощь ждали. Комбату недосуг было о своих раненых позаботиться.
Швыдко проглотил подковырку молча, бросив короткий злой взгляд на младшего лейтенанта. В другой ситуации, может, и отматерил бы, поставив по стойке «смирно». Но не та обстановка. Чистяков со своим экипажем вчера два дота снес с дальнобойными орудиями. По существу
– «Тигров» или «Пантер» не встретили, – рассказывал Саня. – Но фрицы свой Т-4 хорошо укрепили. Лобовую броню усилили, плиты по бортам. Его теперь орудием «тридцатьчетверки» трудновато взять. Уделали мы один Т-4, я глянул – серьезная вещь, лобовая броня миллиметров семьдесят. И еще эти «штуги», клопы чертовы! Низкие, не сразу разглядишь, а пушки сильные.
– Я про них вам еще в училище говорил, – напомнил Пантелеев. – По сравнению с танком вроде и вида никакого, а бьют крепко.
– Крепко, – согласился Чистяков. – «Тридцатьчетверке» в пушечную подушку врезали, наводчик в санбате и орудие перекосило. Но мы две штуки сожгли вместе с Петей Сенченко. А Т-3 закопанный раздавили, в землю вплющили.
– А почему не стреляли?
Саня объяснил ситуацию.
– Рискуешь, – покрутил головой Пантелеев.
– Другого выхода не оставалось.
– Ищи выход. На какой хрен нам гаубицы поставили? Вчера два дота развалил, а сегодня как обычный танк действовал. У нас в полку уже две машины накрылись.
– Я видел. Гриша Волынов живой?
– Живой.
– А с самоходкой что случилось?
– Из «гадюки» кумулятивный заряд всадили. Трое погибли. Не надо им было приближаться. А на тех холмах впереди и доты и танки вкопанные. Пара штук, судя по всему, «Тигры».
– Чего нас так торопили? – спросил младший лейтенант. – Раненых двадцать с лишним человек оставили, танк поврежденный вместе с экипажем. Опять наступаем?
Подошел Лученок и, козырнув, объявил:
– Масло течет, и тяги повредило. Надо бы ремонтников вызвать, сварка срочно нужна.
– Нечего было танки таранить.
– Не протаранили бы, снаряд в лоб словили.
Машины рассредоточили в наиболее густых лесных участках. Батарея самоходок по-прежнему находилась рядом с батальоном Швыдко. Приказали вырыть капониры два метра глубиной и замаскировать сосновыми ветками.
Лученок вместе с ремонтниками приводили в порядок самоходку. Судя по всему, наступления сегодня не предвиделось. Встретились с Гришей Волыновым, чья батарея располагалась неподалеку. Гриша рассказал, как сгорела самоходка.
– По-дурацки все получилось. Ты хоть вчера не зря рисковал, два дота разбил. А тут поперли на траншею, хлопок звонкий такой, и машина задымила. Двое выскочили, третий по плечи из люка высунулся, и тут как шарахнет! Боекомплект сдетонировал. Крышу, словно жестянку, разорвало и боковую стенку сорвало. А тот парень кусками вверх летел. Верхняя половина, которая высунулась, а ноги и все остальное, отдельно. В полусотне шагов от меня, своими глазами видел.
Сане показалось, что его земляк, Гриша Волынов, нервничает так же, как вчера Павел Рогожкин. Но снаряд в метре от Пашки наводчика насквозь пробил, и машина чудом не сгорела. А Волынов разнервничался зря. Сколько танков вчера и сегодня сгорело и взорвалось! И убитые пехотинцы десятками лежат. Если так реагировать, надолго тебя не хватит.
– Война, куда денешься… – отозвался Саня.
Как-то надо было отреагировать на рассказ. Возможно, успокоить земляка. Но Чистяков столько насмотрелся в бою за Терёшку, что рассказ Гриши его мало тронул. И танкисты в деревне горели вместе со своими машинами. И семнадцатилетний парнишка-десантник с оторванной ступней умер в агонии, плача от жалости к себе. А чего Волынова утешать, он пока живой и даже не ранен.
– Я думал, наши «зверобои» вообще никакой снаряд не берет. А тут хлопнула пушчонка, ее в окопе не видно, и амбец «зверобою». Как же мы тогда ихние «Тигры» и «Пантеры» одолеем?
– Знаешь, Гришка, – разозлился Саня. – Чего ты стонешь? Ну сожгли самоходку – мы все не вечные. Но если так распускаться, хоть живым в гроб ложись.
– Страшно было, – выдавил Волынов.
– Мы сегодня немецкую «штугу» в клочья разнесли. Потом танк Т-3 раздавили. В лепешку, хоть он успел пальнуть, да только опоздал.
– Значит, ты герой, а я трус?
– Какой же трус? – смутился Саня. – Воевал, как все, не убегал. А бояться – я тоже боялся. Выпить хочешь? У меня спирт есть.
Хлебнули по очереди из фляжки, запили водой, свернули цигарки.
– Тебя, Санька, за вчерашние доты к ордену представили, – сообщил Гриша.
– Откуда знаешь?
– Наш командир батареи с вашим разговаривал. Хвалили тебя и механика твоего.
Сане стало приятно, и он предложил выпить еще. В это время прибежал радист Денисов и позвал ужинать.
– Все собрались, тебя ждут.
Батарея собралась в полном составе. Пантелеев, которого приглашали посидеть в компании других комбатов, предпочел остаться с экипажем. Все три машины оставались в строю, но уже понесли первые потери. Погиб наводчик в экипаже Паши Рогожкина, радист был отправлен в госпиталь с тяжелыми ожогами.
Сам Рогожкин был явно подавлен. То начинал улыбаться и шутить, то погружался в молчание, не слыша окружающих. Все его понимали – человек побывал на краю смерти. Пройди траектория снаряда чуть правее, и подкалиберное жало насквозь прожгло бы Пашу.
Настрой в экипаже зависит прежде всего от командира. Остальные ребята поневоле глядели на него и ходили смурные. Новый наводчик, старший сержант Дудник, мужик с характером, смотрел на Рогожкина с плохо скрытой неприязнью.
Роман Дудник, родом из-под Минска, потерял часть родни, ничего не знал о судьбе отца, матери, младших братьев и сестер. Догадываясь, что происходит в Белоруссии, он ненавидел немцев, не принимая никаких фраз об интернационализме и братьях по классу. Его раздражали даже антифашисты, которые иногда выступали по радио на переднем крае.
– Все они одного поля ягоды! Давить без жалости. Целые села в Белоруссии жгут, детей не щадят.
Дудник воевал полтора года, имел медаль «За отвагу». Новым назначением был доволен.
– С такой броней и пушкой можно гадов бить! – восклицал он.
Роман быстро сошелся с экипажем, подружился с Колей Серовым, который тоже имел свой счет к немцам. С младшим лейтенантом Рогожкиным держался подчеркнуто официально. Сильный по характеру, Дудник не терпел людской слабости, особенно от командиров.
Его не смущало, что он занимает продырявленное сиденье, с которого не успели толком смыть кровь погибшего предшественника.
– Злее буду, – скалил он крепкие белые зубы.
Выпили по одной, другой, помянули погибших.
– Как тебе машина, Роман? – спросил Пантелеев.
– Во! – показал тот большой палец. – Я таких еще не видел. Сегодня по капониру врезали, где «семидесятипятка» притаилась. Фрицы ее хоть поглубже откатили, а шарахнуло так, что снаряд даже с недолетом землей расчет завалил.
– Там кто-то еще шевелился, – добавил новый радист. – Мы на гусеницах крутнулись, только треск пошел. И пушку, и фрицев в одну кучу закатали.
– В яму провалились, – продолжал Дудник, – а механик, молодец, как даст газу, выскочили в момент. Позже еще одну пушку раздолбали. Стреляли, сволочи, но механик такие виражи закладывал, ушли из-под снарядов. Так, рикошетом по броне прошло. А от пушки одни железяки да куски фрицев остались.
Роман Дудник явно завоевывал лидерство в экипаже, а в сторону Рогожкина даже не смотрел. Обсудили другие детали боя. Отдельно подняли кружки за Саню Чистякова, которого за разбитые доты командир полка представил к ордену «Красной Звезды».
– А остальных? – ревниво поинтересовался Коля Серов.
– Не знаю, – пожал плечами Пантелеев. – Про других разговора не было. Мы же в бой только вчера вступили.
– Не торопись, Колян, – разжевывая сало, сказал Лученок. – Получишь звезду. На грудь или на памятник.
– Бросьте вы, Тимофей Иваныч, – поперхнулся Вася Манихин, доедавший кашу в своем объемистом котелке. – Скажете такое!
Механик в ответ лишь ухмыльнулся. После ужина собирали командиров батарей, а следом должно было состояться комсомольское собрание. Уходя, Пантелеев позвал Рогожкина.
– Проводи немного.
Отойдя шагов двадцать, остановился и в упор оглядел младшего лейтенанта:
– Завтра снова наступление. И послезавтра тоже. Сам видишь, какая каша заварилась. Под Прохоровкой все поле сгоревшими машинами усеяно. Жжеными телами за километр пахнет. Возьми себя в руки, иначе пошел к черту! Спишу сегодня же, иди, лечи нервы… или трусость. Понял? Ты мне экипаж погубишь.
– Товарищ капитан, – вскинулся Паша. – Я не трус, честное слово! И сегодня нормально воевал.
– Кой черт нормально? Ты себя живого хоронишь, и все это видят. Закончен разговор, некогда воспитанием заниматься.Насчет комсомольского собрания слегка подвыпившие экипажи отреагировали кисло. Опять будут толкать речи о стойкости и героизме. Механик-водитель в экипаже Рогожкина заявил:
– Мне от машины отлучаться нельзя.
Коля Серов пожаловался на контузию и сказал, что лучше прогуляется до санчасти.
– Там хоть девкам на жизнь пожалуюсь. Может, кого уболтаю.
Саня тоже был не в восторге, наладился поспать и уже распределил посты. Но минут через сорок вернулся Пантелеев и приказал:
– Всем комсомольцам, кроме механиков-водителей, идти на собрание.
– Неделю назад собирали, – напомнил Серов. – Опять воду в ступе толочь.
Переругиваясь и зевая, потянулись к штабу. Позавидовали заряжающему Васе Манихину. Тот пояснил, что когда-то его принимали в комсомол, а потом мост смыло, и секретарь из райкома приезжать к ним перестал. Года три собраний не проводилось, и взносы не платили.
– Так что я теперь вроде и не в комсомоле. Лучше машины охранять останусь.
– Оставайся, – зевнул Пантелеев, который за день смертельно устал и хотел вздремнуть хоть пару часов.
Народу собралось довольно много. В полку всего двенадцать самоходок, но кроме них, как и положено: разведка, авторота, саперы, санчасть и прочие вспомогательные подразделения.
Сначала выступил замполит, коренастый грузный подполковник, чем-то похожий на комбата Швыдко. Зачитал отрывки из газет, прерывая чтение лозунгами и возгласами. Больше всех Сане запомнилось выражение «любой ценой!».
Прорывать вражескую оборону, громить из мощных орудий укрепления и бронетехнику, освобождать села и города из немецкого рабства. Не щадя жизней, любой ценой!
Речь Сане не понравилась. Таких общих фраз он наслушался с сорок второго года в достатке. Он также размышлял о том, что за два дня боев ни разу не видел замполита на поле боя. Пришел к выводу, что комиссар у них не из смельчаков. Такие больше всего болтать любят. Коля Серов зевал, прикрывая рот ладонью, потом повернулся к Сане и сообщил:
– Он с таким пузом в люк не пролезет.
– Швыдко же влезает.
– Ага, аж пуговицы трещат.
Замполит объявил, что завтра предстоит новое наступление. К месту и ни к месту повторил еще пару раз «любой ценой!» и наконец удалился, оставив вместо себя комсорга полка.
– У нас в артполку был комсорг, – вспоминал Чистяков. – Здоровяк. С автоматом всегда ходил и возле комиссара отирался. Такой ссыкун, не приведи бог. Первым удрал, а мы из окружения пробивались.– Этот не лучше, – пробурчал Серов, который уже не в силах был перебороть дремоту.
Комсорг, чернявый парень, лет двадцати пяти в звании лейтенанта, говорил проще. Больше нажимал на действия полка. Не обошлось без общих фраз о мужестве и героизме, но комсомольский вожак еще не нахватался бюрократических замашек. Рассказал, что «зверобои» уже проявили себя. Например, сегодня в третьей батарее командир установки с расстояния километра уничтожил стоявший в засаде «Тигр».
– И броня его хваленая не помогла, – торжественно поднял палец комсорг. – Товарищ сейчас сам расскажет.
«Товарищ», конопатый младший лейтенант, покраснел от общего внимания и сказал, что километра до «Тигра», пожалуй, не было – метров восемьсот или даже поменьше.
– Неважно, – перебил его комсорг. – Говори, как фашистского зверя прихлопнул.
– Он, гад, по «тридцатьчетверкам» садил. Как даст, у одной башня слетела, затем вторую поджег. Издалека бил. Шарахнет, и опять в укрытие.
– Ты про себя рассказывай, – снова вмешался комсорг, который считал, что упоминание о наших погибших танках подрывает моральный дух комсомольцев.
– Я и говорю, что молотил он прицельно. Когда третий танк подбил, я к нему с фланга подобрался. Пальнули, под гусеницу попали. Он тоже выстрелил – промахнулся. Стал пятиться, боком развернулся. Мы четыре раза стрельнули, боковину смяли, колесо выбили, а он ползет. Потом прицел завысили и пару фугасов под башню вложили. Задымил, я еще добавил. Загорелся как миленький, потом рвануло, башню скинуло, а огонь такой, словно скирда полыхает. Но живучий гад. Штук восемь снарядов на него извели, и три наших танка сжег.
– А «тридцатьчетверки» не стреляли? – спросил кто-то.
– Конечно, стреляли. Только их снаряды от брони отскакивали, только искры летели. А в гусеницы никто попасть не сумел. Так что машины у нас мощные, и «Тигров», и «Пантер» бить можно.
Конопатый закончил непривычно длинное для него выступление и облегченно уселся. Комсоргу не слишком понравилось, что «Тигр» оказался таким живучим, уничтожил три наших танка, а младший лейтенант потратил на него столько тяжелых снарядов.
– Значит, целились поначалу не слишком точно, – поучительно сказал комсорг.