Звезда бегущая
Шрифт:
— Ну при чем здесь сестричка… — Наташа не знала, как ей себя вести и что говорить в ответ на такие его как бы шуткой сказанные слова, и ей было стыдно, что она не знает и что он может заметить это; если б можно было, она бы хотела вообще не говорить ничего, а только слушать его, ей было важно каждое его слово, что бы оно ни значило, каждый его жест, какого бы смысла он ни был исполнен, главное заключалось не в том, о чем они говорят, а в том, что идут вместе и она чувствует сквозь пальто его руку. Господи, в самой Москве жил. Работал там… — В Москве у
Савин не ответил. Наташа заглянула ему в лицо, и он остановился, повернул Наташу и поцеловал ее долгим, вынувшим ей дыхание, тяжелым поцелуем.
— Нет, я обязательно поеду в Москву, — сказала она отдышавшись. — Мама не хочет, и Ириша говорит, что это пустое, но я обязательно поеду. Вы, Арсений, почему вы уехали из Москвы?
— По родителям соскучился, — сказал он, и опять было непонятно, шутит он или серьезно. — Родители у меня здесь, старенькие. Не смог без них.
И снова, крепко и тесно прижав Наташу к себе, поцеловал ее тем же долгим, тяжелым поцелуем.
Пошел снег, редкий, медленный в тихом, неподвижном ночном воздухе, он выпадал в свет фонарей из черной мутной высоты неба, словно здесь лишь, на границе темноты и света, и возникал, машин почти не было, только изредка, тяжело гудя и желто, тускло светясь окнами, проходили автобусы, и Наташе казалось, что это так специально вышло все сегодня в природе: что тишина, снегопад и никого вокруг.
Наконец они сели в автобус, и в автобусе тоже никого почти, кроме них, не было, и потом, у нее в подъезде, прощаясь, договорились о свидании, он записал ее телефон и дал ей свой.
3
Наташа стала встречаться с Савиным, ходить с ним в кино и театр, и, когда не разговаривала с ним по телефону хотя бы день, день казался прожитым впустую, напрасно, и в груди над ложечкой словно бы что-то сосало.
Она пропустила у Ириши две субботы, оказалось — ей там просто нечего делать, раз они могут встретиться с Арсением в любом другом месте и наедине, а не на виду у всех. И когда она снова появилась у Ириши, неожиданно для себя все, что происходило у сестры, она увидела совершенно по-иному, как раньше не видела никогда.
— …Нет, я в таких случаях просто встаю и ухожу, — говорил Богомазов, крутя у лица свои уродливые, в черной оправе очки и время от времени покусывая концы дужек. Они сидели на кухне вчетвером — он, Ириша, Столодаров и жена Маслова, — а Наташа стояла на пороге комнаты, услышала их разговор и подошла поближе. — Что за неудобство! Что за душевная вялость! И с тем и с другим надо бороться, изгонять, выдавливать из себя эти качества, как Чехов выдавливал из себя по капле раба. Вам неудобно: как же вдруг, не досидевши до конца, встать и пойти. Перед кем неудобно, простите?! Тем более если вы не в состоянии проявить волю, сказать себе: вставай, — разве это вам самим не оскорбительно? Меня будут пичкать гадостью, а я буду терпеть? Нет, увольте.
— Это ты, Андрюш, такой решительный, — сказала Лидия. — А на меня вот окружающая обстановка действует гипнотически. Если все сидят, и я не встану.
— Так он о том ведь и говорит, — громыхнул Столодаров. — Плохо это.
— Именно! — вынул изо рта дужку Богомазов. — Личность — это сумма свободных, независимых от внешних обстоятельств поступков. Ошибочно мнение, будто поступки должны быть крупногабаритными. Отнюдь. Личность складывается из мелочей, из маленьких волеизъявлений, а они уже в совокупности и дают уровень.
— Да, это ужасно, честно признаюсь, — сказала Ириша. — Досидишь вот так до конца, домучаешься, не решившись, выходишь потом как оплеванная.
Наташа постояла еще на пороге, вслушиваясь в их разговор, и поняла, что речь шла о кино, о том, уходить или не уходить со скучного фильма. И то, что они говорили об этом таким образом, словно и в самом деле о чем-то таком, от чего зависела их судьба, что представляло угрозу их существованию, ужаснуло ее. Она вспомнила, что и прежде она много раз слышала подобные разговоры и сама принимала в них участие, споря и обижаясь даже, но никогда раньше не замечала, насколько это все смешно и никчемно.
Домой Савин вез ее на такси. Воя мотором, «Волга» мчалась по пустынным ночным улицам с завалами снега по обочинам, Савин обнимал Наташу за плечи, и, чувствуя на виске жаркий воздух его дыхания, она рассказывала ему о разговоре на кухне.
— А ты не заметила, — засмеялся он и заглянул, качнувшись, ей в глаза, — не заметила, что у Богомазова скоро будет повод огорчаться по-настоящему?
— Да? Нет. А что?
— А то, что сестричка твоя меняет, по-моему, объект обожания.
— А на кого? — с живостью спросила Наташа.
Савин помолчал.
— Ладно, что говорить. Поживем — увидим, — отозвался он.
Не отпуская такси, он зашел с нею в подъезд, поднялся до ее этажа и, вновь обнимая, сказал:
— Поедем завтра кататься на лыжах за город. Не против? У приятеля моего… дача не дача… срубчик там стоит, печка есть. Продуктов возьмем…
Наташе показалось, сердце у нее на мгновение замерло. Потом оно заколотилось тяжелыми, мощными толчками, и ей стало жарко.
— Зачем за город? — спросила она, стараясь не глядеть на Савина. — Лес ведь и здесь есть рядом.
— Что ты, Наташа!.. — Савин провел ей по щеке ладонью, большим пальцем заправил под шапку выбившуюся прядь. — Никакого сравнения. За городом интересней. Новое место тем более, все незнакомое…
— Мы одни будем? — зная, что, конечно, одни и зачем же иначе он приглашал бы ее, взглянула Наташа на Савина и тут же отвела глаза.
— Вдво-ем, — с ироническим нажимом сказал он, беря ее пылающее лицо в ладони.
Савин жил у родителей, Наташа однажды стала просить его познакомить ее с ними, он слушал ее, отвечая всякий раз что-нибудь невразумительное, но она все настаивала, и тогда он сказал в обычной своей шутливой манере: «К родителям, Наташа, я водил знакомить девочек лет, пожалуй, двенадцать назад».