Звезда и шар
Шрифт:
– - Ну ты, старый, сказанул, как в лужу пернул! Кто ж такие выкинет?
Митя перевел взгляд с плачущего Вадима на нижние конечности Палыча. Из-под замызганых, неопределенного цвета рабочих штанов виднелись атласные носы дорогих югославских сапог.
– - Палыч, -- сказал он, -- это же малининские ботинки, они радиоактивные, из Чернобыля, на них тройная доза!
Борька отскочил, побледнев:
– - Ты что, пижон старый, -- зашипел он,
– - догробить меня хочешь? Ты что, забыл, я свое на Диксоне хватанул под завязку! А ну вали
Он пихнул Палыча в сторону двери. Тот выбежал, спотыкаясь. Воцарилась тишина.
– - Отчего ты, Боря, злой такой?
– - тихо спросил Митя, -- нечеловечески.
– - А я и не человек вовсе, -- ухмыльнувшись, ответил тот.
– - А кто?
– - Мутант радиоактивный.
59.
Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, крышка слетела в сторону. Под ней одна к другой плотно жались мороженные куриные части.
– - Чего там, чего?
– - забеспокоилась очередь, -- крылья советов?
– - Неа, ножки Буша, -- весело отозвался Кожевников, -- продукт мериканский, ренгенов на ем нету.
Крупными руками поднял он над головой сорокапятикилограммовый ледяной параллелепипед, и - поберегись дамы!
– с резким хряком обрушил его на гривастую макушку подвернувшегося железобетонного льва. Короткой очередью стегнули по стене ляжки мичиганских бройлеров, поблескивая на солнце кристалликами льда.
Саша поглядел с минуту на Кожевникова, ползающего под стеной в поисках империалистических ляжек, и пошел прочь.
Денег не было.
60.
– - Непральна гришь, ет те не исскусьво, живописать... Себя када в ем до хренишша, ет те не тово. Слисском списифисськи. Исскусьво ано тада исскусьво, када преть куда натура мамушка. Ет я, тыкскыть, на собссном опыте...
– - Как же, как же, Андромедушка, -- возразил Феликс, улыбаясь в усы, -если себя в картину не вкладывать, мертво будет. Замогильно.
– - Шоловек есь стремленье направлення!
– - запальчиво парировал Комарьев, -- Есь движенье к коннецу. Ентропея, брат, упадка не допущает! Усе вертается откеда выйшло, к покойсвию. Знайчить, обнижать надыть привнесеннаи, обвышать недвиженнось.
– - Так чего ж ты, родной, себя в гипсе штампуешь? Добавляешь привнесенность?
Андромед расстроился, -- Мальчушка мой, в путях я метался, тошно мне было, нерадосно. Не штампую ужо я более.
– - Что так? Кризис жанра?
– - Не, просветленние.
– - Неужто нашел верное направление?
Комарьев помедлил, потом ответил, томно потупившись, -- Ага.
– - Ух, -- откинулся к стене Феликс, -- позволишь приобщиться до отбытия? Уж очень любопытственно. Обидно уехать непросветленным.
– - От чего ж не просветлить, -- деловито забормотал Комарьев, роясь в холщевой суме, -- просветлить можно. Он неожиданно выпрямился, выпростав руку вперед. На широкой ладони, мерцая отражениями свечей, покоился большой полированый шар.
– -
– - вопросительно вскинул брови Феликс, -- не тяни.
– - Все, внимай и созертсай, -- натужно ответил тот, с трудом удерживая тяжелый шар на вытянутой руке.
– - пред вами высшшее исскусьво. Предел, типа.
Феликс помолчал, подняв брови. Потом повернул голову, -- Что скажешь, непросвещенный зритель?
– - А что?
– - ответил Саша, -- судя по диаметру, это деталь большого опорного шарикоподшипника башенного подъемного крана.
– - Сам ты башенный, -- обиделся Комарьев, -- раненько вам, видать, к подлиному-та касасьса.
Он убрал деталь и отошел.
– - Видал каков?
– - Феликс сделал нарочито серьезное лицо, -- а мысль-то прямо твоя, не привноси.
– - Классический софизм. Хотя товарищ явно обнаруживает знакомство с предметом. Закон неуменьшения энтропии упомянул. Забыл только, что применяется он к закрытым системам. А Вселенная - по определению открытая.
– - А при чем тут шарикоподшипники?
– - Думаю, дело в том, что сфера это фигура наименьшей поверхности. Эдакая потенциальная яма. Своего рода конечный результат любой активности. В космосе это вообще преобладающая форма.
– - Значит, наука подтверждает? Прав Андромедушка?
– - Не забывайте о сверхновых, Феликс! Да и вообще, кто сказал, что цель искусства - смерть? По моему, оно как раз должно взламывать поверхность, рождать вулканы -- ответил Саша, улыбаясь, -- но мне ли об искусстве говорить? Я по призванью не Пушкин, я по призванью Пржевальский.
– - Ну, тогда пойдем выпьем, товарищ Пржевальский, -- Феликс подвел его к выдвинутой на середину тахте.
– - Не каждый день на ПМЖ отбываю, чай. Верно, соратница?
– - Верно, Ван Гог. Садись, -- она подвинулась.
Мастерская Феликса осиротела. Теперь здесь поселилась пустота. Не было ни станков, ни занавесок. Остатки меблировки в лице заляпаных краской стульев и старой тахты были плотно заняты. Людей было много. Кто-то сидел или лежал на полу среди обломков рам и обрывков бумаги и холста. Плотный табачный дым висел под потолком подушкой и при каждом открытии двери вытекал в коридор сизыми струями.
Лицо сидящего рядом с женою Феликса показалось знакомым. Саша пригляделся. Точно, он.
– - Павел Григорьевич! Вы ли это? В логове отщепенцев?
Референт министра заерзал. Он уже давно жалел, что приехал сюда, на отвальную младшей сестры. Пути их разошлись давно. С тех пор, как Инну выгнали из университета, они виделись только по крупным семейным торжествам. Но до сих пор он никак не мог избавиться от чувства вины, что упустил что-то, не смог донести какие-то простые истины до ее, тогда еще полудетского, сознания. Не смог объяснить, что "выжить" здесь означает "понять", что нет здесь прямых и честных дорог. А уж после его переезда в Москву, он и вовсе потерял ее след. Знал, что она связалась с богемой, вышла за художника...