Звезда моя единственная
Шрифт:
– Слушаюсь, ваше величество, – ответил Барятинский еще более хрипло, щелкнул каблуками и вышел вон, не оглядываясь.
И слава Богу. Не то он увидел бы, как рухнул мраморный памятник, как закрыл глаза василиск, не то услышал бы, как тоскливо и обреченно вздохнул отец, которому предстояло сейчас услышать от своей дочери страшную правду или спасительную ложь… Он и сам не знал, что предпочел бы!
Честно говоря, если уж примириться с тем, что Барятинский потерян навеки, и выбирать между Столыпиными, Мари предпочла бы получить предложение от другого Столыпина – тоже Алексея, но Аркадьевича. Прозвище его в светских и армейских кругах было Монго, и он был одним из лучших друзей и дальним родственником Михаила Лермонтова, известного скандального поэта.
Монго – так назвал друга Лермонтов. Однажды, описывая их буйное приключение – поездку к любовнице Столыпина, актрисочке, «кордебалетной нимфе» Екатерине Пименовой (это приключение закончилось большим и веселым скандалом), Лермонтов искал, как бы зашифровать имя друга. Себя он, по установившейся привычке, называл полковой кличкой Маёшка (от французского Mayeux – Горбун), но как же обозначить le beau, красавчика Столыпина? Тут под руку Мишелю подвернулась книга на французском языке, которая называлась «Путешествие Монгопарка»… Так и родилось прозвище.
…Устали всадники. До ногОт головы покрыты прахом.Коней приезженных размахомОни любуются поройИ речь ведут между собой:«Монго, послушай, тут направо,Осталось только три версты…Постой! Уж эти мне мосты!Дрожат и смотрят так лукаво».– «Вперед, Маёшка! Только насИзмучит это приключенье:Ведь завтра в шесть часов ученье!»– «Нет, в семь: я сам читал приказ!» – etc.Экзотическое прозвище Монго подходило к загадочному и красивому Алексею Аркадьевичу идеально и сразу отличало этого благородного озорника от его весьма положительного и довольно скучного родственника-тезки Алексея Григорьевича.
Алексей Столыпин-Монго был произведен в офицеры лейб-гусарского полка после юнкерской школы в 1835 году. Спустя два года он ездил охотником на Кавказ, где прославился храбростью в сражениях. В конце 1839-го вышел в отставку в чине поручика. Впрочем, уже на другой год он снова поступил на службу на Кавказе капитаном Нижегородского драгунского полка. В 1842-м вышел в отставку опять…
Это был совершеннейший красавец: красота его, мужественная и при этом изысканная, была тем, что французы называют proverbiale – общеизвестной, вошедшей в поговорку. По воспоминаниям своих друзей, он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна и, наконец, в одеянии светского льва, которым являлся вполне – в самом лучшем значении этого слова. Как говорили, «назвать Монго-Столыпина значило для людей то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали благожелательнейшие из светских успехов, и он умер уже немолодым, но тем же добрым, всеми любимым Монго, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное. Столыпин отлично ездил верхом, стрелял из пистолета и был офицер отличной храбрости».
Его высокое благородство было чем-то вроде оракула. Но при этом Монго был обычным мужчиной – молодым и пылким – со всеми страстями, которые обычно обуревают молодых и пылких мужчин, и хотя общеизвестно было, что он увлечен Александрой Кирилловной Воронцовой-Дашковой (она составляла ему пару тем, что считалась общепризнанной светской львицей), это не мешало ему срывать цветы удовольствия где можно и нельзя, от танцорок до дам из высшего общества, тем паче если те и другие не отличались особенной моральной стойкостью, как та же Катенька Пименова или… или Мари Трубецкая.
Увы, у очаровательной Мари уже довольно сильно была подмочена репутация, и хотя красота ее никого не могла оставить равнодушной, все же эта красота воспринималась весьма двусмысленно. В понимании большинства мужчин она была не из тех женщин, на которых женятся. И хотя у нее произошел-таки скорострельный роман с Монго, с этим coqueluche des femmes, заразой женщин, как выражаются французы, это не произвело на обоих никакого впечатления. Монго по-прежнему оставался воздыхателем Воронцовой-Дашковой. Мари… Мари думала лишь об одном: выйти замуж, замуж, замуж! Как можно скорей. Как можно выгодней! За титул, за деньги, за светскую славу – за что угодно, только бы поскорей.
Из этих трех карт выпали Мари Трубецкой – деньги.
На одном из придворных балов ее красота нашла-таки себе добычу.
Ехидный Лермонтов очень точно описывал то сокрушительное впечатление, какое красота дам производила на усталых от армейской жизни офицеров:
«Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!.. сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмачки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые напрокат из лавки… – я не знаю, но в моих понятиях женщина на бале составляет со своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете; судить о душе и уме женщины, протанцевав с нею мазурку, все равно что судить о мнении журналиста, прочитав одну его статью».
Алексей Григорьевич Столыпин, который был двоюродным дядюшкой Лермонтова и штаб-ротмистром гусарского полка, влюбился в Марию Трубецкую во время одной мазурки, во время другой сделал предложение и рассказал о своих обстоятельствах, а во время первой кадрили получил улыбку, кивок, пожатие руки и ответ: «Я буду вашей женой!»
– Вы просто мальчишка, сударь, – сказала Мэри, с трудом сдерживая улыбку. – Откуда вы знаете такие слова? Вам еще рано их произносить!
– Вам же нравится, что я их произношу.
– Да вы еще и наглец!
Из-под полей летней шляпки она лукаво взглянула на юношу, который медленно раскачивал качели. Ветер чуть шевелил подол ее юбки, и Мэри жадно ловила каждое, самое мимолетное его прикосновение к разгоряченному телу.
Ах, какая жара, ну какая жара! Ужасно хочется, чтобы, словно на картине Фрагонара, подол ее взлетел чуть ли не выше головы, и ветер кипел бы в кружевах нижних юбок, как он кипит в вершинах деревьев и в клумбах, полных цветов.
Но тогда он совершенно спятил бы… этот восторженный и до безумия влюбленный в нее юнкер.
Ах, как он смотрит на Мэри… Смешно, на что он рассчитывает, кроме лукавой игры? Он на пять лет младше. Мальчишка – мальчишка и есть. Наверное, оттого, что он так юн и безопасен, ей и позволяют общаться с ним.
Все остальные – все остальные, даже братья Виельгорские, которых Мэри знает с детства, – теперь под запретом. Собственно Иосиф уехал с Сашей в путешествие. В то самое путешествие, куда отец отправил, почти сослал Барятинского. Отец с матерью тоже уехали – правда, в разных направлениях.