Звезда моя единственная
Шрифт:
Как горд отец! А она?
Впервые она подумала о том, что, если бы у них с Барятинским дело дошло до того, к чему они оба стремились, ей пришлось бы притворяться перед ним… притворяться девственницей!
«Что же я делаю? – подумала Мэри испуганно. – Что же я натворила?!»
– Как ты смогла выйти из дворца? – резко спросил отец. – Почему тебя никто не видел? Двери оставались без охраны?
Он как бы подсказывал ей ответ, помогал увернуться… Но вдруг Мэри поняла: больше врать она не в силах. Чувство собственного достоинства, утраченное было за последнее время, внезапно воскресло в ней. Это было похоже на ощущения преступника, приговоренного к казни, но знающего, что ему предстоит пройти мучительную пытку. Смерть кажется ему предпочтительней мучений, он готов на все, чтобы ускорить ее… так и Мэри готова была к любому наказанию, хоть даже к насильственному пострижению в монастырь, только бы не видеть больше слезы на глазах отца, не ощущать, как он сам же пытается подсказать ей удобную ложь.
– Давно, почти два года назад, я как-то раз заглянула к тебе в кабинет, – сказала Мэри спокойно. – В тот маленький, под лестницей. Я хотела повидать тебя, но там никого не оказалось. А когда я уходила, какой-то лакей прошел через незаметную дверь, скрытую портьерами. Запер ее и не заметил, как выронил ключ. Я подобрала его, спрятала… а потом однажды воспользовалась им.
– Только однажды? – недоверчиво спросил отец.
– Клянусь, – кивнула Мэри. – Я спрятала ключ и больше не дотрагивалась до него. Вот он, видишь?
Она подбежала к кадке с кустом чайной розы и погрузила пальцы в мягкую землю. На свет Божий появилась скукожившаяся от долгого лежания в мягкой земле коробочка. Мэри, брезгливо морщась – чудилось, что от коробочки пахнет тленом, – раскрыла ее. На зеленом шелке, которым та была обита изнутри, отпечатались пятна плесени, да и медный ключ был весь зеленый.
Мгновение император оцепенело смотрел на него, а потом воскликнул изумленно:
– Так это ты открывала мою шкатулку?!
– Какую шкатулку? – испуганно уставилась на него Мэри, но Николай Павлович потряс перед ее носом указательным пальцем:
– Не лги мне! Год назад пересаживали пальмы в зимнем саду и там нашли янтарную трубку… Помнишь ее? Мне принес ее лакей, и я никак не мог понять, как один из редкостных экспонатов моей коллекции оказался зарыт под пальмой. Я голову ломал, кто был тот воришка, наверное, какой-то нечистый на руку лакеишка. А оказывается…
«Хорошо бы сейчас упасть в обморок, – с тоской подумала Мэри. – И пролежать без памяти неделю, а лучше две, как со мной было в детстве, когда хворала скарлатиной».
Однако скарлатина осталась в прошлом, и в обморок что-то никак не падалось.
Николай Павлович опустился на кушетку и медленно покачал головой. Лицо его имело странное выражение. Казалось, он смертельно устал.
Мэри стояла, свесив руки, и ни о чем не думала. Она тоже устала.
– Мэри, ты должна быть наказана, – проговорил наконец император. – Ты – мое любимое дитя, и рука у меня не поднимается применить к тебе мою отцовскую власть. Но так больше продолжаться не может. С тобой нужно что-то делать. Подозреваю, что и в монастыре ты вряд ли успокоишься. Лучше тебя выдать замуж, причем как можно скорей. Только умоляю, – криво усмехнулся он, – не говори мне о Барятинском! Его ты не получишь. И чем скорей ты о нем забудешь, тем лучше будет для вас обоих. Пусть он возненавидит меня за высокомерие, только бы не презирал за ложь. Нам нужен кто-то из немецких принцев. Я подумаю на сей счет. Причем обещаю не затягивать с решением твоей судьбы. А пока… я умоляю тебя, Мэри! – пока побереги честь своего имени. Я тоже приму меры к тому, чтобы у тебя не возникало никаких искушений.
С этими словами император встал и вышел.
Результатом этого разговора и стало то, что Мэри качалась на качелях в Петергофе в компании с юнкером Григорием Строгановым и кокетничала с ним исключительно от нечего делать.
А как могло быть иначе?! Мальчишка! Какой в нем интерес?!
Вот только имя…
– Юнкер, – проговорила она насмешливо, – как вас обычно маменька зовет?
– Гриша, – смутился юнкер. – Гришенька, и нянюшка так же звала.
– А папенька?
– Папенька зовет «сын мой Григорий Александрович» или просто Гришка.
Мэри засмеялась:
– Сын мой Григорий Александрович?! Ну, это прелесть. А скажите… вас никто Гриней не называет?
– Никто, – удивился юнкер. – Это имя какое-то… никто так не зовет!
– А хотите, я вас так буду звать? Только я одна! И только тогда, когда мы останемся вдвоем, вот как сейчас! Хотите?
– Вдвоем… как сейчас… – пробормотал ошеломленный юнкер Строганов. – Да! Хочу! Зовите как угодно. Я ради вас на все готов, я все сделаю, чего изволите!
– Ну, если так, Гри-и-ня, – медленно, полузакрыв глаза и наслаждаясь самим звуком этого имени, вдохновенно ловя то волнение, которое оно пробуждало в ее теле, проговорила Мэри, – если так, Гриня… если так, а ну, раскачайте меня как можно выше!
– Батюшка, ты мне ответ дать обещал.
Прохор Нилыч с тоской смотрел на дочь. Боже мой, лишь тень осталась от прежней Палашеньки! Кто ни увидит ее, спрашивает: не чахотка ли у девицы? Или другая какая хворь ее иссушила? Ох, любовь, злее ты зла любого! Что против тебя чахотка, что другая хворь? Их можно вылечить, а тут… одна надежда, что сама иссякнешь, что уйдешь так же внезапно, как пришла. Вот только не заберешь ли с собой ту, которую иссушила?
– Батюшка… Ответ…
– Какой ответ? – поднял брови Прохор Нилыч. – Не возьму в толк, ты это о чем?
Он все отлично понимал. Значит, Палашеньке надоело ждать. Ах, как все бестолково с этим Гриней… Графиня заломила за него такую несусветную цену, что у Прохора Нилыча, при всей его любви к дочери и желании устроить ее счастье, рука не поднималась залезть в мошну. Добро бы Гринька полюбил ее так же, как она его. Но этого нет! Прохор Нилыч чуял, что там, на станции, Гринька объявил себя Палашенькиным женихом лишь для того, чтобы шкуру свою спасти да от стражника Степаныча, служаки ретивого, избавиться. Или все оттого случилось, что он в безумие какое-то впал, когда царевнина косынка к нему прилетела? Можно было подумать, что он влюбился в царевну… ну, проще на далекую звезду какую-нибудь молиться! А толку-то? Нет бы в Палашеньку… может, грех такое говорить, но она любой царевне нос утрет. Та что? Малехонька росточком, с лица бледна… Палашенька высока, стройна, бела, ну в точности как в сказке – глаз не отвести, яблочко наливное!
А Гринька нос воротит. И ради чего деньги тратить? Выкупишь его на волю, а он деру даст. И денежки тю-тю, и жениха нетути.
Ах, как не повезло девочке… Прохор Нилыч с умилением вспомнил свою любовь с Дашей, Дашенькой, Дарьей Федоровной. Она Прохора тоже с первого взгляда полюбила, как Палашенька – Гриньку, однако и Прохор с первой минуты встречи отвечал ей взаимностью. Долго таились они, однако выследил их отец Дашеньки и чуть не прибил Прохора. А потом привязался к нему всей душой, стал звать сыном и долго уговаривал старого графа, отца Василия Дорохова, продать ему этого парня. Тот ни в какую! И только когда старый граф умер, а почти разом умер и отец Дашеньки, получил Прохор вольную, а потом и обрел счастье с Дашенькой.