Звезда моя единственная
Шрифт:
Лейб-медик императора, доктор Мандт, отправил Николая Павловича в Теплиц – лечить сломанную ключицу. А Александре Федоровне был предписан курс лечения в Зальцбрунне или Крейте.
Ее здоровье внезапно пошатнулось. Лейб-медики Маркус и Раух никак не могли вылечить ее от кашля и несварения желудка. К этому присоединилось устойчивое женское недомогание. Правда, тут помогла знаменитая акушерка мадам Марио-Помар, которая в это время практиковала в Санкт-Петербурге, составляя успешную конкуренцию врачам сильного пола: мужья, начиная с императора и кончая каким-нибудь там титулярным советником, предпочитали, чтобы интимные тайны их жен оставались неведомы другим мужчинам, пусть даже и врачам.
Для излечения от прошлых хворей пригласили на консилиум Мандта, и с того момента, как он появился, стало преобладать его мнение, тяжелое, деспотическое, как приговор судьбы. На императора он имел огромное влияние, можно сказать, магическое. Возможно, это был единственный человек, которого государь слушался беспрекословно. Мандт нарисовал ему будущее Александры Федоровны в самых черных красках. Это была его метода – нагнать страх, чтобы потом сделаться необходимым и единственным, кто может исправить положение. Он прописал больной императрице весьма радикальное лечение: ничего жидкого, никаких супов, зато ростбиф, картофельное пюре, молочную кашу, кожуру горького апельсина. И это неделями! Ну и, само собой, ехать за границу.
Ему подчинились, решив совместить полезное с приятным: императрица вознамерилась представить своему отцу, королю прусскому, младшую дочь, Адини. Маленькие братья, Николай и Михаил, которые стали очень красивыми мальчиками, должны были сопровождать ее. Костя, средний сын, находился в это время в Балтийском море – он хотел стать моряком и усиленно учился этому. Мэри же и Олли родители не хотели брать с собой, чтобы не выставлять их напоказ как невест.
Семейная жизнь была нарушена! Мэри и Олли оставались в Петергофе на попечении князя Голицына и графини Натальи Строгановой, урожденной Кочубей, которая незадолго до того была назначена обер-гофмейстериной. Она с молодости была дружна с императором и его женой и, как уверяли знающие ее люди, обладала массой замечательных качеств. Однако Мэри и Олли находили, что она пахнет вялыми цветами, причем настолько сильно, что это превосходит все ее хорошие качества. Ее сын Григорий, в то время юнкер Артиллерийского училища, был единственным кавалером, которого могли видеть великие княжны. Олли его недолюбливала – пожалуй, за то, что он не проявлял к ней ничего, кроме почтительного внимания, и был откровенно влюблен в старшую сестру, – ну а Мэри была к нему, пожалуй, расположена: ведь только с ним можно было развеять ту скуку, которая воцарилась вокруг нее с некоторых пор.
Никто не знал, чем вызвано обострение болезней императрицы. Знали только двое – ее муж и старшая дочь. А все думали – это потому, что зима выдалась очень тяжелой и сказалась на здоровье государыни.
Ах, какая тяжелая была она – зима 1837 года…
Воздух был заряжен грозой, и вскоре она разразилась одним событием, которое косвенно было связано с неудачным балом. Среди шести танцоров, приглашенных герцогом Карлом, был Жорж Дантес, приемный сын нидерландского посла в Петербурге барона Геккерна.
По городу уже циркулировали анонимные письма; в них обвиняли красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет этому Дантесу ухаживать за собой. Горячая кровь Пушкина закипела. Император видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием, и это внимание распространял и на его жену, в такой же степени добрую, как и прекрасную. Он поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на Катрин, младшей сестре Натали Пушкиной, довольно заурядной особе. Но было уже поздно: раз пробудившаяся ревность продолжала развиваться. Некоторое время спустя после этого бала Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и поэт был смертельно ранен.
Николай Павлович был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия: смерть Пушкина стала всеобщим русским горем. Император послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Пушкин благословил государя и умер на руках своей жены, не виня ее ни в чем. Александра Федоровна плакала, а герцог Карл был долгое время очень угнетен и жалок, отчего-то полагая и себя виновным в этой трагедии.
Дантес получил отставку от двора и вскоре покинул Россию.
Мэри, Олли и Адини тоже никак не могли примириться со страшной вестью. Их учителя русского языка и словесности, Жуковский и Плетнев, оба дружившие с Пушкиным и бывшие членами литературного кружка «Арзамас», давно уже познакомили их с его сочинениями. Императорские дети заучивали стихи из «Полтавы», «Бахчисарайского фонтана» и «Бориса Годунова», они с восторгом читали последнее произведение Пушкина «Капитанская дочка», которое печаталось в «Современнике». В память погибшего друга Плетнев взял его журнал и продолжал издавать с большим успехом.
Император освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Николай Павлович видел не крамольный бунт, а горение мятущейся души. Все архивы были для Пушкина открыты, он как раз собирался писать историю Петра Великого, когда дуэль прервала его жизнь. В императорской семье часто с горечью говорили, что в России не осталось никого, подобного Пушкину. Чудилось, надвинулась какая-то огромная беда, которая уносит жизни и подтачивает здоровье.
Мэри иногда казалось, что начало этой беде положила она, она сама.
Как ужасно вспоминать…
Некоторое время Мэри была уверена, что ей сошла с рук та маленькая шалость в детской комнате. Появись отец пятью минутами позже, он застал бы любовную сцену вроде тех, которые запечатлены в его незабываемой коллекции! А так… ну, съехало на сторону декольте у дочери, ну, расстегнут ворот мундира у Барятинского – прискорбно, конечно, а все же ничего ужасного! Мэри ожидала, само собой, серьезного разговора, может быть, даже брани, хотя не могла припомнить, когда бранился отец на детей, тем паче – на любимую дочь, однако несколько дней вообще не было даже намека на разговор. Барятинский при дворе не появлялся, говорили, что он включен в состав свиты наследника и, как и сам Александр Николаевич, спешно готовится к поездке. Само по себе это было вполне естественно, коли он назначен состоять при особе великого князя, однако что ему мешало дать о себе какую-нибудь весть Мэри?!
Догадаться было не трудно: это не «что», а «кто». И кто этот «кто», догадаться тоже было просто. Впрочем, тратить время на догадки Мэри не пришлось: император позвал ее к себе в кабинет и впрямую спросил, отдалась ли она Барятинскому.
В первую минуту Мэри оторопела. Услышать такие слова, такие неприличные слова от отца… Как будто посторонний мужчина разговаривает со случайной шлюхой! Слезы уже готовы были хлынуть из ее глаз, но вдруг Мэри насторожилась. Она была уверена, что подобный вопрос был задан и Барятинскому. Разумеется, ответом могло быть только возмущенное «нет». Ведь дальше поцелуев и объятий они не зашли. Почему же отец спрашивает? Неужели он не поверил Барятинскому?