Звезда моя единственная
Шрифт:
Похожая история… а все же совсем другая, чем у дочери.
– Батюшка…
– Ну что ты заладила? – рявкнул Прохор Нилыч, пытаясь за злостью скрыть растерянность. – Чего надо?
– Батюшка, ты мне обещал ответ дать… что ты решил, согласен ли на цену графинину?
– Нет, – отрубил Прохор Нилыч, но тут же совсем другим голосом, ласково, зашептал: – Ну на что он тебе, милая, чужой он, никто ему не надобен… сыщи себе другого, Христа ради! А то я сам сыщу. А Гриньку назад в деревню отправим.
Дочь устало опустила голову:
– Да уже сколько раз мы об этом говорили, батюшка! Не надобен мне другой. Или он, или никто. Или монастырь. Неужто тебе денег для моего счастья жалко?! Пусть лучше приданое меньше будет, зато с ним, с единственным, любимым, жизнь проживу!
– Не в деньгах дело, пойми! Что будет, если я ему вольную, а он нам хвост покажет? – напрямую сказал Прохор Нилыч.
– Он не такой! Ты его вечно во всяких гадостях подозреваешь, – сверкнула взором Палашенька, и Прохор Нилыч невольно отпрянул, вновь подумав о том, сколь злая сила эта любовь. Впрочем, тут же глаза Палашеньки заволокло слезами, она опять стала прежней – нежной, доверчивой, несчастной, однако он знал, что уже не забудет этого ее взгляда – взгляда женщины, у которой отнимают мужчину.
А ведь она еще девица! Она этой сласти никогда не пробовала! Однако же чует всем женским нутром своим эту сласть, чует, ходит около нее, задорит себя, а вот Гриньку никак не может раззадорить.
Может, он скопец? Сам не зная, Прохор Нилыч подумал об этом чертовом мучителе теми же словами, что и его сторож Степаныч. А какими же еще думать прикажете? Или скопец, или невстаниха у него, одно из двух!
Но ведь не скажешь, что холоден как лед! Видел, видел Прохор Нилыч, как загорелся он, как забился, когда к лицу его прильнула царевнина косынка…
Нет, неужто и впрямь он… да ну, не может быть, это просто молодая кровь в нем взыграла от близости недостижимого, от женского запаха. А если так… если так, значит…
– Значит, монастырь… – медленно произнес он, не соображая, о чем говорит, потому что подумал в это мгновение совсем о другом.
– Воля твоя, батюшка, – склонила голову Палашенька, и отец увидел, как дрожат ее плечи.
– Да ведь пожалеешь, – пробормотал Прохор Нилыч, очнувшись и осознав, что сказал. – Истомишься. Погодя поймешь, что абы какой жених куда лучше небесного!
– Абы какой мне не надобен… – опять завела Палашенька свою песню, но отец раздраженно махнул рукой:
– Слышали мы уже это! И слушать больше не желаем! Поди-ка вон, мне подумать надо.
– Подумать? – горько повторила Палашенька. – Да вы уж сколько думали? Только и знаете, что говорить: подумать да подумать, а воз и ныне там.
– Воз и ныне там? – исподлобья, яростно глянул на нее отец. – Да была б ты посмышленей, уже сама бы этот воз везла, а не ждала б, когда батюшка в него впряжется. Ясно тебе?
– Нет, – покачала головой дочь, и ее можно было понять, ей-богу, потому что отцу и самому-то еще не вполне было все это ясно… он сам еще не знал, какой замысел возник в его голове…
– Поди, поди! – повторил рассеянно. – Да вот что… пошли ко мне Савельевну, слышь?
– Да при чем тут Савельевна?! – взрыдала Палашенька. – Тут моя жизнь запуталась вконец, а вы…
– Жизнь свою ты сама запутала, – сурово сказал отец, но тотчас ласково улыбнулся. – А я ее распутать хочу. Так что давай, живенько покличь мне Савельевну, а потом…
– А потом? – затаив дыхание, спросила ничего не понимающая Палашенька.
– А потом поглядим, что будет.
Конечно, Мэри зря гневила Бога: даже если бы близ ее юбок не крутился юнкер Строганов, жизнь в Петергофе совсем не была бы так уж уныла, как ей, преисполненной жалости к себе, хотелось думать.
Беспрестанно устраивались чудесные прогулки: в каретах ли, пароходом или верхом. Две великие княжны и их свита выезжали почти каждый день после обеда. До обеда каждый делал что хотел, после прогулки все вместе – в компании с юнкером Строгановым, между прочим – ужинали в Садовом зале, где и составлялись планы на следующий день.
Так незаметно подошел и август, и день рождения Мэри. В ее честь был устроен чудесный деревенский праздник. Ей поднесли хлеб-соль, фрукты и мед. Парни и девушки в русских нарядах пели народные песни и такие, которые были специально сложены и разучены к этому дню. Мэри была тронута до слез и несколько раз повторяла, что никогда не покинет отечества.
– А если к вам посватается какой-нибудь иноземный принц? – взволнованно спросил юнкер Строганов.
– Ну, я дам ему отказ, – пожала плечами Мэри.
– Вы не станете выходить замуж? Останетесь старой девой?! – ужаснулся юнкер, глядя на нее влюбленными глазами.
– Ну, может быть, я подожду, пока ты подрастешь, Гри-и-иня, – лукаво протянула Мэри и расхохоталась до слез, потому что никогда не видела, чтобы мужчина оказался так близок к обмороку, как оказался после ее слов юнкер Строганов.
На следующий день после дня рождения Мэри была устроена поездка на крестьянских телегах в колонию швабов. Пятьдесят лет назад там поселили вюртембержцев из Гейденгейма, и они сохранили не только свои костюмы и язык, но и архитектуру своих домов, своей школы и кирхи.
Мэри тщательно скрывала, как ей скучно в этой крошечной, расчисленной, размеренной и разграфленной деревушке. Олли же пришла в восторг:
– Ах, как здесь все чистенько, аккуратненько, ну совершенно как в кукольном домике!
– Вот же охота всю жизнь даже не в клетке, а в клеточке провести! – проворчала Мэри, а вслух сказала, сделав самую добрую улыбку: – Желаю тебе выйти замуж в такое же кукольное королевство!
Сидевшая рядом госпожа Строганова чихнула и сказала:
– А ведь сбудется!