Звезда моя единственная
Шрифт:
Но это еще полбеды! Гораздо больше ее огорчало то, что никто не решался при нем приглашать ее танцевать, чтобы не прерывать их разговора! А в это время Мэри словно порхала над паркетом.
«Если мне уже сейчас так скучно, то что же будет, когда я выйду замуж?!» – с ужасом думала Олли.
А между тем уже ожидали официального объявления помолвки Максимилиана Баварского и великой княжны Ольги Николаевны. Олли в своем ребячестве ничего об этом не подозревала. Не подозревала она также о том, какое бешенство вызывает это известие у Мэри.
Неужели ей придется пережить этот позор: быть подружкою на свадьбе своей младшей сестры?!
На следующий день после завтрака в Шарлоттенбурге, когда молодежь направилась пешком домой, кронпринц опять провожал Олли. Она побежала вокруг пруда, чтобы избавиться от него. Принц попробовал перехватить ее, идя ей навстречу, тогда Олли бросилась к дяде Вильгельму, повисла на его руке и просила не покидать ее больше.
Чтобы создать у Макса впечатление, будто она очень занята, она потащила дядюшку к воротам парка Санзуси. Там стояла женщина из Гессен-Дармштадта и продавала плетеные корзинки. Сначала Олли взяла одну, потом две, потом больше, оттого что они были очень красивы и могли служить прелестным подарком для оставшихся дома приятельниц.
Мэри заливалась смехом и делала ей знаки остановиться. А Олли никак не могла взять в толк, чего хочет сестра и почему не покупает корзинки сама. Тут стали усмехаться принцы-кузены, приговаривая по-немецки:
– Однако ты хочешь раздать много корзин!
– Кому? – наивно спросила Олли.
– Разве ты не знаешь, – с ехидной невинностью сказала Мэри, – что по-немецки «дать корзину» – это отклонить что-либо?
Налетела тетушка Макса Баварского Элиза и возмущенно вскричала:
– Кто позволил вам говорить о корзинах?
Олли растерялась. К счастью, на помощь пришла Александра Федоровна:
– Оставьте ее в покое, она не понимает даже, чего вы от нее хотите.
– Мамочка, – хохотала Мэри, – нужно ей разъяснить!
Мать отвела Мэри и Олли в сторону и рассказала о намерениях кронпринца Макса посвататься, а потом рассмеялась громко, когда Олли в отчаянии закричала: «Нет, нет, нет!»
Мэри тоже залилась смехом.
Мать с удовольствием смотрела, как веселится старшая дочь. Она старалась не думать о том, что случилось зимой, старалась забыть о том, что, если Олли выйдет замуж невинной девушкой, Мэри придется обмануть своего мужа. И в обмане будет участвовать она сама и ее муж, император! Хотя при честности Николая вполне можно ожидать, что он откроет правду будущему жениху. Но это страшный риск! Ведь возможна огласка, если претендент оскорбится, возьмет предложение назад, а потом окажется недостаточно скромен.
Нет, лучше не думать об этом. Лучше веселиться самой и радоваться, что старшая дочь так весела!
А Мэри думала, что, если бы забрезжила надежда на скорую свадьбу Олли, она вовсе не была бы так весела.
Вообще, все это путешествие начинало ей надоедать. Казалось, она бежит по жизни вприпрыжку. Сплошное веселье! Даже полное прощение, которое она читала в глазах матери, раздражало ее.
Плотское томление изнуряло Мэри. Собственная натура пугала ее, однако она точно знала, что ни за какие блага мира не поменялась бы с пресной, добродетельной Олли. Эта страстность принесет ей счастье в браке. Но когда же, когда отец найдет ей мужа? Он ведь обещал!
С невероятным пылом отдавалась она танцам. Право, балов проводили бы раза в три меньше, если бы не настояния Мэри! Танцы с вечера до утра, танцы с утра до вечера давали некоторое успокоение телесным мучениям.
«Скоро я дойду до того, что соблазню кого-нибудь из этих моих белобрысых кузенов», – мрачно подсмеивалась сама над собой Мэри, и только то, что англичане называют sense of humour [19] , умение посмеяться над собой давало ей некую выдержку.
И наконец терпение Мэри было вознаграждено!
19
Чувство юмора (англ.).
Вскоре Александра Федоровна с дочерьми отправилась в Баварские Альпы, в Крейт – на лечение водами. Там их ждала встреча с императором. В Крейте собралось большое общество. И среди множества прежних знакомых Мэри оказался не кто иной, как Максимилиан Лейхтенбергский.
Торговля в лавке Прохора Нилыча Касьянова в Гостином дворе шла весьма хорошо. Грине быть сидельцем нравилось. Первое дело – всегда на людях, всегда в делах. Это отвлекало от тоски, от ненужных мыслей. Сначала, когда открывалась дверь, он весь так и вздергивался, но потом не то чтобы поуспокоился, но ждать перестал. Кого ждать, царевну, что ли? Может, она когда-нибудь и заглянет из любопытства в те итальянские или английские магазины на Невском, о которых говорила, но чтобы воротилась в гостинодворскую лавку, в эти коридоры, в которых запах краски от новой одежды мешается с запахом плесени от залежалого в сундуках тряпья?!
Впрочем, плесенью пахло редко, товар расходился очень хорошо. Готовое платье не сказать чтобы разлеталось, но Гриня уговорил хозяина больше закупать тканей, ибо ведь каждый хочет быть одет на свой салтык, а не под ранжир, как в солдатском строю. И еще он уговорил Прохора Нилыча покупать больше тех тканей, которые в ходу не только у простого люда, но и у чиновников и военных, вернее, у их жен, которые рядились на все лады и обряжали детей. Покупал Касьянов задорого, ох, задорого… маржа выходила небольшой на штуку товара, зато штук этих продавалось немало: ценами своими касьяновская лавка била дорогие магазины. Глядя на него, и другие купцы, торговавшие прежде готовым платьем, взялись за торговлю тканями, но цены держали, а когда начали сбавлять, дорожка к Касьянову, вернее, к Грине, была уже натоптана.
Начали забегать и люди поважней, побогаче. Раньше Гриня и подумать не мог, что люди так часто покупают одежду и тратят на нее такие деньги! Многие покупатели и покупательницы болтали с приветливым и приглядным сидельцем о своих делах, ибо человека хлебом не корми, только дай о себе поговорить, и Гриня вскоре уразумел, что очень многие, чтущие приличия и законы света, готовы лучше расстроить свои дела, нежели прослыть людьми, лишенными вкуса, бедными или скупыми. Насмешка и чужое мнение властвовали над Петербургом – во всех слоях общества. Гриня иной раз диву давался, от каких мелочей порой зависело мнение о человеке. Скажем, истинно светскому господину полагалось жить не выше второго этажа, чтобы никто не мог сказать: «Я к нему не хожу, он слишком высоко живет!»
То же и относительно одежды. Незначительно или грязно одетый человек обращал на себя общее внимание; в столице самой ходовой была пословица: по платью встречают – по уму провожают. Одежда требовала больших издержек, и это были не только расходы на ткань: модная швея брала от шестидесяти до ста рублей за одно платье, модный портной – от пятидесяти до восьмидесяти.
Молодые люди кокетничали новизной одежды, однако при том помнили: чтобы не прослыть пустым франтом, следует одеваться прилично, неуместные выкрутасы в одежде вызовут такие же смех и презрение, как неопрятность и явная недостаточность средств.