Звезда над рекой

Гитович Александр Ильич

1943

Мост через ручей

Как темный сон в моей судьбе, Сигнал — не знаю чей — Был на моем пути к тебе Тот мост через ручей Осталось мне пройти версту, А я стоял, курил. И слышал я на том мосту, Как мост заговорил: «Я только мост через ручей, Но перейди меня — И в душной тьме твоих ночей Ты злей не вспомнишь дня. Пускай прошел ты сто дорог И сто мостов прошел — Теперь твой выигрыш, игрок, Неверен и тяжел. Зачем к нему ты напрямик Стремишься, человек, — Чтоб выиграть его на миг И проиграть навек? Чтоб снова здесь, как я — ничей, Стоять под блеском звезд? Я только мост через ручей, Но я последний мост…» Бежит вода, шумит сосна, Звезде гореть невмочь. И ночь одна прошла без сна, Прошла вторая ночь. Я весел был, и добр, и груб У сердца твоего, Я, кроме глаз твоих и губ. Не видел ничего. И я забыл про сто дорог, Забыл про сто мостов. Пусть роковой приходит срок, Я ко всему готов. А ты не верила мне, ты, Врученная судьбой, Что шел к тебе я, все мосты Сжигая за собой.

1943

«За то, что я не помнил ничего…»

За то, что я не помнил ничего две ночи напролет, За темный омут сердца твоего, за жар его и лед; За то, что после, в ясном свете дня,

я не сходил с ума; За то, что так ты мучила меня, как мучилась сама; За то, что можно, если вместе быть, на все махнуть рукой; За то, что помогла мне позабыть о женщине другой; За то, что жить, как ты со мной живешь, не каждой по плечу — Пусть остальное только бред и ложь, — я все тебе прощу.

1943

Война на Востоке

Дорога армии

Гореть в огне и тонуть в воде Не положено нам судьбой, Начиная от первой сопки, где Вступили мы в первый бой. Сигнал и атака! (Мы этот час Позабудем, когда умрем.) Японские смертники били в нас Из дотов косым огнем. Но мы подходили в упор, в упор По склонам крутых высот. Ты видел, как с толом ползет сапер И смертникам смерть несет? Он тот, кто под Витебском закален, Кто бился за Кенигсберг, — Такого ничто не сломает: он Преграды давно отверг. Такой не забудет про честь свою, Такого не вгонишь в дрожь! И если он город забрал в бою — Обратно не отберешь. Прошел он, как буря неумолим, На этой и той войне. Прошел он — и пал перед ним Мулин, И пал Муданьцзян в огне. И дальше, дальше через Нинань Дорога в горы ведет. Сопка за сопкой куда ни глянь, А надо идти вперед. О сне и об отдыхе позабудь, Коль нету иных дорог; Единственный нам остается путь, И он от дождей размок. Под нами в болотах гниет трава; На что уж вертляв и скор «Виллис», и тот едва-едва Лезет по склонам гор. Весь день моторы накалены. С натуги остервенясь, Ревут «студебеккеры», как слоны, По брюхо упершись в грязь. Но только машину наверх введешь — Опять незавидный вид, Опять под тобою одно и то ж: Трясина внизу лежит. Опять клади за настилом настил, От ярости матерясь. (За ту матерщину нас бог простил. Начальство простило нас.) Наш путь не опишешь: слова легки, И в песне он слишком прост; Суворов, наверное, вел полки Вот так через Чертов мост.

1945

Хобей

Еще вверху, на горных тропках, Бой не погас, И смертники стреляли в сопках В тылу у нас. Но здесь взяла свое атака, Путь проложив, Чтоб автоматчики на танках Ушли в прорыв. Да будет свят закон погони: Настиг — добей! И вот внизу как на ладони Лежит Хобей. Он, к западу долину сузив Насколько мог, Не просто город был, но узел Пяти дорог. Он их собрал и свел в долину, Готовый в бой, И ту, что нас вела к Мулину, Закрыл собой. В систему вражеских расчетов Он был включен Как дверь в Мулин — и стали доты Ее ключом. «Но быстрота сильней бетона, — Сказал комдив, Все сроки танковой колонной Опередив. — Задача тут с любых позиций Ясна теперь: Нам некогда с ключом возиться. Взломаем дверь!» Взломаем дверь! Закон отваги Да будет свят! Как столб огня, как наши стяги, Пылал закат. И пыль была почти багряной, И в той пыли Орлы комдива Казаряна В Хобей вошли.

1945

Из книги «СТИХИ О КОРЕЕ»

Цвета Кореи

Когда на пестром плоскогорье Сияет лето, Ты различишь в его просторе Два ясных цвета. На нивах, зноем опаленных, На горных склонах, На лиственницах и на кленах, К земле склоненных, Где в дымке горизонт струится, Где даль туманна, По всей Корее, от границы И до Фузана, С непостижимым постоянством, Подобным чуду, Зеленый цвет ее пространством Владеет всюду. А реки рушатся с разбега В сплошном кипенье На отмели белее снега, Все в белой пене. Белее снега бродят цапли, И плачет аист И как бы воду пьет по капле, Над ней склоняясь, И, словно древний цвет надежды. Мечты о воле. Корейцев белые одежды Склонились в поле. И дальше, на холмах унылых, В траве несмелой, Белеют камни на могилах Под пылью белой. Но, ввергнутые в тьму насилья И зная это, Отрады здесь не приносили Два этих цвета. Сгорая под корейским солнцем В глухой печали. Они давно уже японцам Принадлежали, Пока великий гром не грянул И, словно знамя, Страны Советов цвет багряный Встал над холмами. И видели Гензан и Кото, Кайсю и Канко Его на крыльях самолета И стали танка. Прошедший в битве раскаленной Огонь и воду, Он белый цвет и цвет зеленый Вернул народу. Вернул ему леса и реки, Луга и пашни, Чтоб рабство сгинуло навеки, Как день вчерашний. Теперь он стал корейским цветом, Тот цвет отваги. Он — над Народным Комитетом На новом флаге. И, в гневном сердце пламенея У партизана, Он с ним пройдет по всей Корее, Вплоть до Фузана.

1949

Корень жизни (Корейская легенда)

Киму Александровичу Демину

Было то у самого Китая, В деревушке на краю болота. Жил старик, болезнями страдая, А поддаться смерти неохота. И узнал он об одном лекарстве: Рассказали старцу в утешенье, Будто есть в Китайском государстве Корень Жизни — от всего спасенье; Будто, кто попробует женьшеня, Снова станет крепким и здоровым. Так сказали старцу в утешенье, Чтобы обнадежить добрым словом. А старик-то взял да и поверил, Что пройдет теперь его кручина. Открывает он у хаты двери И зовет единственного сына, И кричит ему еще с порога. Чтоб, к отцу имея уваженье, Отправлялся парень в путь-дорогу И не возвращался без женьшеня. Смирен сын был и отцу покорен. Повела его судьбина злая, И пошел искать он этот корень, Никаких путей к нему не зная. По горам бродил он и по скалам, Ночью наземь голову склоняя, И с утра опять его искал он, Приказанье свято выполняя, По лесам плутал на лисьих тропках… Стал уж непохож на человека — И нашел женьшень в маньчжурских сопках Ровно через половину века. И вернулся он к себе в деревню, Одичавший, грязный и лохматый, Видит — вдвое выросли деревья, Что склонялись над отцовской хатой. Только хаты нету и в помине, Лишь одна труба торчит уныло, А отец зарыт в песке и глине, И заброшена его могила. «Самому-то семь десятков с лишним, — Так он думать думу начинает, — Что уж вспоминать тут о давнишнем, Все

равно отец и не узнает. Для чего лежать мне без движенья Рядом с ним под камнем надмогильным? Дай-ка сам попробую женьшеня, Снова буду молодым и сильным». А кругом пустынно все и глухо, Не узнать совсем родного края, Нищета везде и голодуха Под проклятым игом самурая. До того уже дошло на свете, Что не слышно смеха молодежи, И, в морщинах, маленькие дети На печальных стариков похожи. «Нет, — старик подумал, — погляжу я, Не найти покоя мне в отчизне, Если, проклиная власть чужую, Молодость и та не рада жизни. Лучше покорюсь своей я доле И умру в назначенные сроки, Чем в японском рабстве и неволе Буду жить, как нищий у дороги». Лег старик на землю, где когда-то Старая его стояла хата, И уснул, склонившись головою, Под небесной крышей голубою. Он проснулся в страхе и смятенье, Потому что гром гремел могучий, Содрогались камни и растенья, А на небе — ни единой тучи. Много повидал он в годы странствий: Слышал грохот горного обвала, В бурю плавал на морском пространстве — Но такого в мире не бывало. Он стоял один, бледнея ликом, А потом пришли к нему соседи Рассказать о празднике великом, О еще не слыханной победе. То не гром небесный волей бога Над землею прогремел корейской — То пришла советская подмога Силою своей красноармейской. Это пушки русские гремели, Танки по дорогам грохотали, Сосчитать их люди не сумели И не смогут, хоть бы год считали. И уж вся стальная эта сила Так японцев начисто косила, Так уж била их и добивала, Что теперь — их будто не бывало. Как бывает после дней ненастья, Все светлее стало и моложе, И старик был рад людскому счастью, Своему он радовался тоже. Будто выиграл и он сраженье Со своею горькою судьбою И к нему, подвластная женьшеню, Молодость придет сама собою. И о жизни думал в этот миг он, О ее таинственном бессмертьи, Думал он о зле ее великом И ее великом милосердьи. Долго он сидел, душою светел, И, склоняя старческое тело, Погруженный в думы, не заметил, Как вокруг все странно опустело. А когда глаза свои он поднял, Видит — что-то в мире изменилось, Будто здесь, где праздник был сегодня, Горе непонятное случилось. И побрел он пыльною тропою И дошел до хаты, где стояли Люди неподвижною толпою В молчаливой скорби и печали. И сказали старику соседи, Что деревня горестью объята, Что нашли сегодня на рассвете Раненого русского солдата. Принесли его недавно в хату, Он лежит без памяти в постели, Шевельнуться не дают солдату Десять ран на богатырском теле. Две старухи, что лечить умеют, Непрерывно там колдуют вместе, И крестьяне разойтись не смеют: Ждут плохой или хорошей вести. И одна старуха вышла вскоре, Поглядела, полная печали, Молча поглядела, но о горе Громче слов глаза ее кричали. И все те, кто глянул в очи эти, Вздрогнули от боли и кручины, Женщины заплакали и дети, И не скрыли слез своих мужчины. И они в душевном потрясенье Друг у друга спрашивали снова: Где найти им средство для спасенья Русского солдата молодого? И тогда перед толпою скорбной, Смолкнувшей, как поле после боя, Вышел старец, странствиями сгорблен И сказал, что он спасет героя. — Люди добрые, — сказал он, — верьте Старику, чей век почти уж прожит, Потому что перед ликом смерти Человек не лжет и лгать не может. И крестьяне расступились, веря, Что, быть может, совершится чудо, И старик вошел, согнувшись, в двери, И не скоро вышел он оттуда. И молились все молитвой древней, Чтоб судьба сменила гнев на милость, И всю ночь никто не спал в деревне, И всю ночь толпа не расходилась. А когда на облачной дороге Встал рассвет, по-летнему спокоен, Появился старец на пороге, И за старцем следом — русский воин. И друг другу протянули руки, И друг друга обняли за плечи, Словно после долгих лет разлуки Долгожданной радовались встрече. И сказал старик притихшим людям: — Дорогие земляки и братья, Мы о многом говорить не будем. А немногое хочу сказать я. Половину века на чужбине, Своему родителю покорен, Я искал знакомый мне отныне Корень Жизни — драгоценный корень. Почему же, старый и согбенный, Я, вернувшись к отческому дому, Отдал этот корень драгоценный Русскому солдату молодому? Потому что он в минуты эти Научил нас всех, живущих вместе, Чтобы мы не думали на свете О себе лишь и своем семействе. Одному себе хотел добра я — Он его хотел всему народу И, от ран кровавых умирая, Умирал за общую свободу. Жизнь хотел от старости спасти я — Он спасал нам сотни тысяч жизней, Ибо так велит его Россия, Та страна, что нету бескорыстней. И отныне мы в своей отчизне Никогда, корейцы, не забудем, Что несет Россия Корень Жизни Всем простым и угнетенным людям. _______ Было то у самого Китая, В деревушке на краю болота. Может, повесть эта небольшая Не доскажет нужного чего-то. Но устами старика седого, Душу нам своею правдой грея, Говорила праведное слово Вся освобожденная Корея. Ибо здесь отныне и навечно Нет того, что было б больше свято Маленькой звезды пятиконечной На фуражке русского солдата.

1949

Танец

Позабыв о праздничном собранье, Словно старый счет сводя с судьбой, Танцевала женщина в Пхеньяне, Никого не видя пред собой. Древние там пели инструменты. Голосами тонкими звеня, И мелькали и кружились ленты В полосе печального огня. И, одной тревогою объятый, Не дышал битком набитый зал, Где сидели русские солдаты Меж друзей — корейских партизан. И как будто видели темницу Через дальний времени туман, Где скорбит Корея и томится Вместе с милой девушкой Чун Ян. Кто учил актрису? Может, горы, Горестный встречавшие восход? Может быть, бродячие актеры, Помнившие старый танец тот? Может быть, на свадьбе деревенской, В хате, скрытой от японских глаз, Видела актриса танец женский И душа от боли извелась? И она в горах родного края, Где неволи властвовала мгла. По частицам танец собирая, Как бы вновь создать его смогла. И теперь, обретшая свободу, Страстью окрыляя мастерство. Возвращала своему народу Старое сокровище его.

1949

Туманган (Из Те Ги Чена)

1

Стремительно огибая северную границу. Вдоль берегов скалистых, мимо соседних стран В каменно-древнем ложе дорога твоя стремится. К великим просторам моря уходишь ты, Туманган Тут слезы лила Корея, и на берегу скорбела В безмолвной тоске о лучших будущих временах О, сколько раз отраженье печальной одежды белой Ты нес, Туманган, на темных, холодных своих волнах!

2

Лицо в глубоких морщинах, одежда его — в лохмотьях. Все отнято самураями, он загнан и угнетен, Нет меры его мученьям, — сердцу не побороть их. Посох в руке скитальца — все, что имеет он. Нет ни жилья, ни крова, негде ему согреться, Нет у него покоя даже в коротких снах… Скажи, Туманган, не это ль правдивый образ корейца. Столько раз отраженный в холодных твоих волнах?

3

Можно ее замучить, но лжи она не сказала б! Пусть нищенская одежда вылиняла от слез, Вздохов ты не услышишь и не услышишь жалоб, — Терпит она безмолвно все, что ей рок принес. Еле живой ребенок спит за спиной крестьянки… Скажи, Туманган, ты видел ее на своих путях? Не это ль правдивый образ женщины-кореянки, Столько раз отраженный в холодных твоих волнах <