Звезда над рекой

Гитович Александр Ильич

Июнь 1943

Строитель дороги

Он шел по болоту, не глядя назад, Он бога не звал на подмогу. Он просто работал как русский солдат, И выстроил эту дорогу. На запад взгляни и на север взгляни — Болото, болото, болото. Кто ночи и дни выкорчевывал пни, Тот знает, что значит работа. Пойми, чтобы помнить всегда и везде: Как надо поверить в победу, Чтоб месяц работать по пояс в воде, Не жалуясь даже соседу! Все вытерпи ради родимой земли, Все сделай, чтоб вовремя, ровно, Одно к одному по болоту легли Настила тяжелые бревна. …На западе розовый тлеет закат, Поет одинокая птица. Стоит у дороги и смотрит солдат На запад, где солнце садится. Он курит и смотрит далёко вперед, Задумавший точно и строго, Что только на Запад бойцов поведет Его фронтовая дорога.

1942

Товарищу

Дочь

оставив и жену, Шел товарищ на воину, И берег он возле сердца Фотографию одну. А на карточке на той, На любительской, простой, Смотрит девочка, смеется, Вьется локон золотой. Труден, долог наш поход, Нам еще идти вперед. Этой девочке веселой Третий год уже идет. Тут нельзя не помечтать, Как бы свидеться опять, — Ясно, девочку такую Интересно повидать. У меня у самого Тоже парень ничего, — Скоро пятый год мальчишке, И Андреем звать его. А кругом — земля в огне, Как ведется на войне. Далеко дружку в Саратов, А до Омска дальше мне. Только, в общем, — все равно Расстояние одно: Нам считать не версты к дому, А к победе суждено. Так условимся на том, Что с тобою мы придем Раньше к Ревелю и к Риге, А к Саратову — потом.

Декабрь 1942

Военные корреспонденты

Мы знали всё: дороги отступлений, Забитые машинами шоссе, Всю боль и горечь первых поражений, Все наши беды и печали все. И нам с овчинку показалось небо Сквозь «мессершмиттов» яростную тьму И тот, кто с нами в это время не был, Не стоит и рассказывать тому. За днями дни. Забыть бы, бога ради, Солдатских трупов мерзлые холмы, Забыть, как голодали в Ленинграде И скольких там недосчитались мы. Нет, не забыть — и забывать не надо Ни злобы, ни печали, ничего… Одно мы знали там, у Ленинграда, Что никогда не отдадим его. И если уж газетчиками были И звали в бой на недругов лихих,— То с летчиками вместе их бомбили И с пехотинцами стреляли в них. И, возвратясь в редакцию с рассветом, Мы спрашивали, живы ли друзья?.. Пусть говорить не принято об этом, Но и в стихах не написать нельзя. Стихи не для печати. Нам едва ли Друзьями станут те редактора, Что даже свиста пули не слыхали,— А за два года б услыхать пора. Да будет так. На них мы не в обиде. Они и ныне, веря в тишину, За мирными приемниками сидя, По радио прослушают войну. Но в час, когда советские знамена Победа светлым осенит крылом, Мы, как солдаты, знаем поименно, Кому за нашим пировать столом.

Август 1943

Раведчик

Наверно, так и надо. Ветер, грязь. Проклятое унылое болото. Ползи на брюхе к черным бревнам дзота, От холода и злобы матерясь, Да про себя. Теперь твоя забота — Ждать и не кашлять. Слава богу, связь В порядке. Вот и фриц у пулемета. Здоровый, дьявол. Ну, благословясь… На третий день ему несут газету. Глядишь, уже написано про эту Историю — и очерк, и стишки. Берет, читает. Ох, душа не рада. Ох, ну и врут. А впрочем, пустяки. А впрочем — что ж, наверно, так и надо.

1943

«Скажешь, все мы, мужчины…»

Скажешь, все мы, мужчины, Хороши, когда спим.— Вот и я, без причины, Нехорош, нетерпим. Молод был — бесталанно Пропадал ни за грош. А состарился рано, Так и тем нехорош. Что ж, допустим такое, Что характер тяжел, Но уж если покоя В жизни я не нашел, — Холст на саван отмерьте, Жгите богу свечу, А спокойною смертью Помирать не хочу. Вижу лес и болото, Мутный сумрак ночной, И крыло самолета, И огни подо мной. Пуль светящихся нитки, Блеск далекий огня — Из проклятой зенитки Бьет германец в меня. Вот совсем закачало, Крутит по сторонам, Но мы сбросим сначала, Что положено нам. А потом только скажем, Что и смерть нипочем. Жили в городе нашем, За него и умрем. Мне не надо, родная, Чтобы, рюмкой звеня, Обо мне вспоминая, Ты пила за меня. И не надо ни тоста, Ни на гроб кумачу, Помни только, что просто Помирал, как хочу.

24 июня 1943

Жене летчика

Анне Алексеевне Иконен

То было ночью, от столиц вдали, Над мхом болот, ничем не знаменитых. Мы, сбросив бомбы на врага, ушли Сквозь заградительный огонь зениток. И вот уже родной аэродром, Плывет

рассвет, слабеет гул мотора, Потом — деревня, и знакомый дом, И маленькая комната майора. Нас было двое. И, как с давних пор У всех мужчин, наверное, ведется, Мы завели тот самый разговор, Что неизбежно женщины коснется. Майор сказал: «Уже четвертый год Меня война с женою разлучает. И я не знаю, как она живет, Как я живу — она того не знает. Винит меня, быть может, в ста грехах, И мне никак не сговориться с нею, — Хоть ты б ей, что ли, написал в стихах То, что сказать я в письмах не умею. Ты напиши, что в темноте ночной, Такая ж, как на довоенном снимке, Она всегда летит на смертный бой Со мною рядом в шапке-невидимке; Что светлый облик милого лица, Что лишь она одна, а не другая Ведет меня к победам до конца, У края смерти жизни помогая…» Вот, Анна Алексевна, разговор, Который, вне обыкновенных правил, Зарифмовал я, как просил майор, И ничего для рифмы не добавил. И Вы должны поверить вновь и вновь, Хоть это плохо передано мною, В ту самую великую любовь, Что у солдат проверена войною.

Июль 1944

Пехотинец

Был жаркий полдень. Были травы Нагреты солнцем. На реке Шла полным ходом переправа, И на шоссе невдалеке Клубилась пыль. И вот тогда-то, Уже на правом берегу, Я увидал того солдата И почему-то не могу Его забыть. Хранит мне память, Как по-хозяйски, не спеша. Он воду крупными глотками Из каски пил, как из ковша. Напился, поглядел на запад, На дым горящих деревень — И снова в бой. И я внезапно Увидел тот грядущий день, Который будет всех светлее. Когда под грохот батарей Мы зачерпнем воды из Шпрее Солдатской каскою своей.

Июль 1944

Нашивки

Мы славим тех, кто честно воевал, Кто говорил негромко и немного, Кого вела бессмертная дорога, Где пули убивают наповал; Кто с автоматом полз на блиндажи — А вся кругом пристреляна равнина, — Но для кого связались воедино Честь Родины и честь его души; Кто шел в лихой атаке впереди, Не кланяясь ни пуле, ни снаряду, И боевую славную награду Теперь недаром носит на груди. Но есть других отличий боевых Суровый знак: нашивки за раненья. Согласно уставному положенью, Над всеми орденами носят их. Однажды (то была еще весна, И мы дрались на направленьи Псковском) Я слышал, как в землянке старшина Рассказывал бойцам о Рокоссовском. В расположенье энского полка, Где маршал обходил передовые, Он увидал нашивки золотые На гимнастерке старого стрелка. — Где ранен был, орел? В бою каком? Где пролил кровь, с врагом сражаясь честно? — А где орлу быть раненым — известно, — Сказал солдат, — уж точно, под Орлом. А вот другая рана — это да… Не знаю, как и выразить словами, А только нас одним снарядом с вами Накрыло вместе под Москвой тогда. Я, помнится, шел с группою бойцов, А вы стояли аккурат на горке… Тут маршал снял один из орденов И прикрепил к солдатской гимнастерке. И, помолчав, промолвил наконец: «Да, было дело у Москвы-столицы… Что ж, если вместе ранены, отец, Так надо орденами поделиться». И каждый воин, кто сейчас в строю Увидит за ранение нашивки, — Уважь бойца. Тут дело без ошибки: Он пролил кровь за Родину свою.

Декабрь 1944

Долгая история (Вместо писем)

«Нет, не тихого берега ужас..»

Нет, не тихого берега ужас, А туда, где дорогам конец, — Это крепче женитьб и замужеств, Покупных обручальных колец. Может быть, я напрасно ревную, Все уж было меж нами давно, — Конский топот и полночь степную Нам обоим забыть не дано. И от смуглой руки иноверца, Уносившей тебя от погонь, В глубине полудетского сердца Загорается робкий огонь. Что ж, и мне мое сердце не вынуть; Значит, надо — была не была, Но украсть эту девушку, кинуть Поперек боевого седла И нести через душное лето, Не считая ни верст, ни потерь, К той любви, что в преданьях воспета И почти непонятна теперь.

Апрель 1941

«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»

В ночи, озаренной немецкой ракетой, Шагая в лесу по колено в воде, Зачем ты подумал о девушке этой, Которую больше не встретишь нигде? Так было у Тосно, так было в Оломне, Так было за Колпином в лютом бою: Три раза ты клялся забыть и не вспомнить, И трижды нарушил ты клятву свою.