Звезда надежды
Шрифт:
Слободской писарь, острый ум, из поповичей, Федор Кирдченков, прикинул обстоятельства и сообразил:
— Коли у вас теперь законного владельца нет, а есть только долг в банке, так ежели вы этот долг банку уплатите, то будете вольными.
Дума о воле крепко запала в мужицкие головы, и сход послал ходоков в губернский город сведать, сколько на них долгу и куда надо платить. А деньги у мужиков, промышлявших торговлей, были.
Но в то самое время, когда марьевцы считали себя почти вольными, явился в слободу новый управитель и объявил, что Марьевка принадлежит теперь коллежскому асессору Петру
Мужики прогнали управителя и вслед за ним послали восьмерых ходоков в Острогожск для отыскания справедливости и уличения незаконных происков Гарденина.
Однако из Острогожска вскоре прибыли следователь, судья и исправник с эскадроном солдат. За эскадроном везли воз шпицрутенов.
Собрали сход. Судья зачитал бумагу, из которой следовало, что у Гарденина имеется законная купчая на Марьевку и посему с мужиками, отказавшимися подчиниться его приказаниям и распоряжениям, будет поступлено как с бунтовщиками и нарушителями государственных постановлений.
Затем началась расправа. Мужиков по одному раскладывали на колоде и били шпицрутенами и плетьми…
Собственно говоря, бунт был усмирен, и полученная Мейендорфом депеша была всего лишь еще одной запоздалой и поэтому ненужной бумагой, которые в таком обилии производили неповоротливые российские канцелярии.
Штабной курьер уехал, жизнь в Подгорном вошла в обычную колею, и казалось, что о событиях в Марьевке уже никто не вспоминал.
Однако, как ошибочен бывает поверхностный взгляд, Рылеев убедился довольно скоро.
Как-то, возвращаясь поздно вечером от Тевяшовых, он медленно шел по улице, любуясь звездным небом. Поравнявшись со своей хатой, он услышал тихий разговор. В тени плетня Федор вел с кем-то неторопливую и, видать, долгую беседу.
— Я тебе, Николай Иваныч, так скажу, — рассуждал Федор, — пустое это дело.
«Николай Иваныч? Кто же это? — подумал Рылеев и потом догадался: — Да ведь это Николай Степанов».
Степанова, старого солдата, георгиевского кавалера, неделю тому назад прислали в Подгорное из Белогорья, с приказом зачислить в роту не бомбардиром, а всего лишь фурлейтом, как объяснялось, «за дерзость».
— За какую дерзость? — спросил тогда Рылеев.
— Не могу знать, — отрапортовал бывший бомбардир. — Вины за мной нет.
Мейендорф тоже удивился, так как знал Степанова за толкового и исполнительного солдата. Однако приказ есть приказ, и Степанов был назначен фурлейтом к малой гаубице.
— Пустое не пустое, а не остановишь народ, — возразил Степанов Федору. — Ведь как получилось? Когда француз на Россию напал, сам государь император воззвал: спасай, народ православный, а уж побьем, мол, супостата, будет тебе самая великая награда. А какая самая великая награда мужику? Воля. Значит, выходит, волю царь обещал.
— Выходит, так, — подтвердил Федор.
— А получилось что? Супостатов побили, а награда где? Прямо по пословице выходит: «Тонул — топор сулил, вытащили — топорища жаль». Если царь свое обещание забыл, мужик его очень хорошо помнит. Ты народ волей помани, он куда хочешь за тобой пойдет. Вон марьевцы, думаешь, не знали, что Толстой запродал их? Знали. А только
11
В очередной наезд в Белогорье, в начале июня, Рылеев попал в самый разгар конфликта офицеров батареи с командиром. В штабе он нашел только писарей, ему сообщили, что уже третий день нет учений, а ротный командир и офицеры сидят по квартирам.
Рылеев пошел к Миллеру. Денщик сказал, что Федор Петрович и все остальные офицеры у Унгернов.
В двух комнатах, которые занимали Унгерны, несмотря на открытые окна, табачный дым стоял, как туман. Все говорили громко и одновременно, и Рылеев не сразу понял, в чем дело. Но когда разобрался, тоже принял самое горячее участие в обсуждении произошедшего.
Происшествие, взволновавшее батарею, выглядело весьма некрасиво. Оказывается, Сухозанет в своем представлении к повышению чинов, вопреки существующей традиции производить в следующий чин по выслуге лет, представил к повышению прослуживших в батарее меньший срок и обошел прослуживших больший. Хотя положение о чинах давало командиру право представлять к повышению отличившихся помимо выслуги, но на практике главным образом учитывалась давность службы. Маневр ротного был ясен: давая чины младшим в обход товарищей, он рассчитывал на то, что обязанные ему чином станут его покорными клевретами.
Но Сухозанет просчитался, офицеры разгадали его замысел и, как только стало известно о содержании его представления, все вместе явились к нему в штаб. Те, кого он представил к повышению, заявили ему, что они не чувствуют, чтобы они сделали для службы что-либо отличное по сравнению с другими офицерами батареи, а те, кого он хотел обойти, сначала довольно спокойно и вежливо, потом, разгорячась, более резко доказывали ему, что он несправедлив. В конце концов Сухозанет накричал на Миллера, находившегося в числе обиженных, как на денщика, и отказался изменить свое решение. Теперь офицеры собирались все уйти из батареи и подали рапорты о переводе в кирасиры.
— Я, надеюсь, повышения не удостоен? — спросил Рылеев.
— Насчет тебя подполковник подавал особый рапорт, — сказал Федор Унгерн, — просил, как нерадивого по службе, перевести куда-нибудь от него. Но это дело у него сорвалось; инспектор артиллерии Меллер-Закомельский предписал ему удержать тебя в батарее, строго следить за тобой, чтобы со временем сделать из тебя полезного человека.
— По-моему, наш подполковник просто подлец! — воскликнул Рылеев. — После такого честный человек под его началом служить не может.
— И ты подаешь в кирасиры?
— Нет, в отставку. И так уже много времени прошло в службе, которая никакой не принесла мне пользы, да и впредь ее не предвидится. Чтобы в нынешние времена иметь выгоду от службы, нужно быть подлецом, а я, к счастию, не могу им быть.
— Ты же сам постоянно говоришь, что надобно служить отечеству.
— Но разве я не могу в статской службе доплатить отечеству то, что не доплатил в военной?
— Это, конечно, резон.
— Я тоже подаю в отставку, — сказал Миллер. — В другом полку ведь тоже можно напасть на такого же Сухозанета, а выслушивать выговоры я больше не намерен.