Звезда надежды

Муравьев Владимир Брониславович

— Погоди, вот поговорю кое с кем… — все обнадеживал Петр Федорович, но надежды так и оставались надеждами: то ли он не имел случая поговорить, то ли ему отказывали…

Екатерина Ивановна уже несколько раз как бы мимоходом замечала:

— Напрасно вы, Кондратий Федорович, оставили военную службу.

Но странное дело, даже в этом, казалось бы, безвыходном положении Рылеев почему-то был твердо уверен в том, что в конце концов все устроится…

В глубине души у Рылеева еще жило маленькое кадетское тщеславие, ему хотелось бы явиться в корпус увенчанным, как говорится, лаврами. Поэтому он оттягивал визит к старому Бобру, хотя, по нерушимой традиции, каждый бывший кадет, приезжавший в Петербург, неизменно являлся к старому

эконому. Но потом все-таки естественное желание человека, оказавшегося рядом с родным домом — а Рылеев в корпусе прожил как-никак более двенадцати лет, и он был для него еще более родным домом, чем Батово, — заглушило пустое тщеславие, и однажды, в обед, он собрался и пошел в корпус.

Бобров встретил его так, как встречал всех своих прежних воспитанников: сначала вроде бы не узнал, потом расплакался и увел к себе.

Там он достал из шкафа графинчик, два стакана, послал денщика на кухню за обедом.

Андрей Петрович, конечно, сразу же распознал, что дела у Рылеева не очень-то хороши и, наскоро расспросив о нынешнем положении и сказав: «Ну, слава богу, вышел в люди, мошенник», пустился в воспоминания.

Он прекрасно помнил имена кадет многих выпусков и самые незначительные случаи корпусной жизни и, к удивлению Рылеева, знал про такие проделки кадет, в отношении которых сами они были твердо уверены, что, кроме них, об этих проделках никто, а тем более воспитатели и начальство, не знает.

Вспомнили, как Рылеев лег под розги за Чижова.

— Где он теперь, не знаете, Айдрей Петрович?

— Сам о себе весточки не подавал, но был слух, будто служит где-то в Оренбургской губернии.

3

Выйдя из корпуса на улицу, Рылеев увидел стоявшего на тротуаре Геракова. Тот был в потертой шубе и низко надвинутой на лоб обвисшей треуголке. Похоже, что с четырнадцатого года, когда Рылеев видел его последний раз, гардероб его не обновлялся.

— Гавриил Васильевич, здравствуйте! — окликнул учителя Рылеев.

— Здравствуйте, — с некоторым удивлением ответил Гераков.

— Не узнаете меня, Гавриил Васильевич? Я — Рылеев, кадет выпуска четырнадцатого года.

— А-а, Рылеев! Кондратий! Извините, как вас по батюшке, запамятовал.

— Федорович.

— Помню, помню, Кондратий Федорович, вы сочиняли неплохие стихи. В отставку уже вышли?

— Да, военная служба не задалась, думаю искать места в статской.

— А как насчет службы Аполлону? Тоже вышли в отставку?

— Нет, Аполлону я буду служить до последнего вздоха.

— Старому поэту и вашему учителю словесности это весьма приятно слышать. Печатаете вы, видимо, ваши произведения под псевдонимом, так как в журналах вашего имени я не встречал.

— Я еще ничего не печатал в журналах и не знаю, как подступиться к этому делу, хотя напечатать произведения своего пера в столичном журнале, не скрою, моя заветная мечта.

Гераков приложил палец ко лбу и задумался, потом вскинул гордо голову.

— Вы не знакомы с Измайловым, издателем «Благонамеренного»?

— С нашим знаменитым баснописцем?

— Да, знаменитым, — с едва заметной усмешкой ответил Гераков.

— Не имею чести.

— Тогда, значит, так: я отведу вас к нему и отрекомендую.

— Вуду счастлив. Но вы же не знаете, что и как я пишу…

— Полагаю, что не стали же вы писать хуже, чем писали раньше.

— Смею надеяться, что лучше.

— Вот и хорошо. Ну-с, когда навестим Измайлова?

— Хоть сейчас, если вы можете.

— Я-то могу, только далековато шагать…

— Да мы на извозчике! Извозчик! — крикнул Рылеев.

Усаживаясь в сани, Гераков сказал:

— На Екатерининскую, любезный.

Извозчик взмахнул вожжами…

Александр Ефимович Измайлов был заметной фигурой литературного Петербурга: плодовитый и довольно острый баснописец, автор изданного в девяносто девятом году романа «Евгений,

или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», который с удовольствием читали грамотеи всех классов, хотя строгие блюстители нравственности и обвиняли его в излишней вольности и грубости картин, издатель литературного журнала «Благонамеренный», председатель Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, над которым витала тень Радищева, поскольку общество это основали поклонники таланта создателя «Путешествия из Петербурга в Москву», и, наконец, приятель всей петербургской пишущей и печатающейся братии. Он водил знакомство со стариками — поэтами прошлого века — Иваном Ивановичем Дмитриевым, Иваном Андреевичем Крыловым, графом Дмитрием Ивановичем Хвостовым, дружил со своими сверстниками, вступившими на литературный путь в начале века, — Василием Андреевичем Жуковским, Константином Николаевичем Батюшковым (с Батюшковым они совместно сочинили сатиру на Шишкова и его компанию «Певец в беседе любителей русского слова»), привечал молодежь — «лицеистов», как называли их в Петербурге, потому что многие выпускники Царскосельского Лицея — Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер, Илличевский и другие — пробовали силы в сочинительстве и, судя по всему, грозили оттеснить всех остальных на второй план. Несмотря на солидный возраст — ему было уже за сорок лет, — Измайлов был человеком в высшей степени несолидным. Высокий, крупный, с довольно большим брюшком, он ходил вприпрыжку, а на его широком лице, на котором как-то смешно и нелепо торчал большой острый нос, все время было такое выражение, как будто он собирается рассмеяться, и он, действительно, готов был в любую минуту отпустить ядреную шутку или посмеяться услышанной.

После многих лет сотрудничества в различных журналах Измайлов с восемнадцатого года стал издавать свой собственный, в котором вполне отразился облик его издателя — «Благонамеренный» был журнал легковесный, открытый для всех авторов, редко-редко печатавший произведения первоклассных писателей, в основном заполнявшийся сочинениями самого издателя, а также начинающих и никому не ведомых творцов, отыскивать которых Измайлов имел такой талант, что Батюшков однажды пошутил: «Если писатели все вдруг пропадут, Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые будут снова писать и печатать». Сотрудникам своим Измайлов, как правило, не платил, печатал «из чести». Правда, надобно сказать, что и доходы издателя были мизерны, журналом он занимался больше из непреодолимой страсти к литературе, чем преследуя выгоду. Средства к существованию он добывал весьма тяготившей его службой в Экспедиции государственных доходов.

Измайлов встретил Геракова и Рылеева, как будто только их ему и не хватало.

— Дорогой Гаврила Васильевич! Милейший Кондратий Федорович! Как я счастлив, что вы пожаловали к бедному труженику, не имеющему возможности даже выйти из дому.

— Журнал собираешь? — спросил Гераков, заваливаясь на диван, который жалобно скрипнул под его тяжестью.

— Да, с рождественскими праздниками совсем не было времени заняться им. На дворе февраль, а подписчики еще январского нумера не получили. Правда, подписчики у меня покладистые, авось простят, когда прочтут мое объяснение задержки. Тем более, что я обращаюсь к ним не прозою, а стихами:

Как русский человек, на праздниках гулял: Забыл жену, детей, не только что журнал. —

Измайлов засмеялся, тряся брюшком.

— Кондратий Федорович пишет стихи, — сказал Гераков.

— Тогда, Кондратий Федорович, вы мне и друг и собрат. И я жажду услышать ваши произведения.

— Давайте, Кондратий Федорович, начинайте, — проговорил Гераков, устраиваясь поудобнее на диване.

— Как? Сейчас читать?

— Конечно, сейчас.

Он начал с «Путешествия на Парнас», выпустив, конечно, строки, относящиеся к Геракову.