Звезда надежды
Шрифт:
Рылеев взял журнал, взглянул в оглавление. От волнения, перескакивая через строку, никак не мог найти, что искал, — свои стихи.
— В разделе «Мелкие стихотворения» смотрите, — улыбнулся Измайлов.
И тогда Рылеев увидел: «Эпиграмма» К. Р — ва — страница 334, «Надпись к портрету одного старого воина» К. Р — ва — страница 335.
Он раскрыл журнал на этих страницах и, улыбаясь, смотрел на напечатанные стихи.
— Поздравляю с первым приобщением к печатному станку, — сказал Измайлов. — Лиха беда — начало.
— Позвольте и мне вас поздравить, — сказал невысокий господин в мешковатом сюртуке, которого
— Иван Михайлович Сниткин, магистр этико-политических наук, — представил Измайлов Рылееву господина в сюртуке. Тот поклонился. — Автор весьма любопытных сочинений на темы политической экономии и соиздатель журнала «Невский зритель».
— Очень приятно, рад с вами познакомиться, спасибо за добрые пожелания, — ответил Рылеев и, немного смутясь, добавил: — К сожалению, журнала вашего не имел случая видеть…
— «Невский зритель» действительно пока еще известен в обществе очень мало, мы начали издавать его с нынешнего года, и вышло всего два нумера. Но надеюсь, что при деятельной помощи сотрудников, которые столь же ревностно, как и мы, его издатели, желают быть полезными обществу в распространении знаний, наш журнал заслужит внимание и одобрение читающей публики.
— Каково направление вашего журнала?
— Мы поставили своей задачей дать читателю пищу как для сердца, то есть произведения изящной словесности, и в этом отделе приглашаю вас быть нашим сотрудником…
— Почту за честь.
— …так и для ума — статьи, исследования на исторические, политические и другие занимающие публику темы. Главным предметом раздела «История и политика» будет, например, изображение постепенного образования обществ, состояние гражданского устройства, просвещения и нравственности у знатнейших древних и новых народов. Конечно, по возможности будем касаться нынешней нашей злобы дня.
— Про нашу злобу дня пишется не на журнальных страницах, — усмехнулся Измайлов, — это предмет «карманной» — рукописной литературы. Правда, нынче «карманная» литература, пожалуй, даже более обширна, чем журнальная. Вы слышали, как об этом сказал Денис Васильевич Давыдов, сам немало постаравшийся на ниве «карманной» литературы?
— Нет.
— Он сказал: «Карманная слава, как карманные часы, может пуститься в обращение, миновав строгость казенных осмотрщиков. Запрещенный товар как запрещенный плод: цена его удваивается от запрещения».
— Однако многое из того, что ходит в рукописном виде, могло бы быть и напечатано, — заметил Сниткин, — и именно от запрещения его цена удваивается.
— Вы, Иван Михайлович, как неопытный издатель еще мало знаете нашу цензуру, — со вздохом заметил Измайлов, — она как та пуганая ворона, не то что куста, собственной тени боится. Кстати, сегодня я получил список новой эпиграммы Пушкина на Аракчеева. Послушайте:
Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он — друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? ПреданныйРазве такое напечатают?
— Такое — нет, — сказал Сииткин, — но все затронутые здесь вопросы могут быть высказаны в более, так сказать, ученой форме.
— Нет уж, увольте, — замахал руками Измайлов. — Я дорожу своей головой, а критика Аракчеева, в какой бы форме она ни была высказана, все равно будет распознана, и тотчас воспоследует возмездие. Да и вы, Иван Михайлович, не рискнете напечатать на страницах своего «Невского зрителя», да и цензура не пропустит ничего подобного.
— Кабы удалось обойти цензуру, я бы рискнул.
— Вы, наверное, не имеете полного понятия о том, кто такой Аракчеев…
— Почему же, я знаю, что никто в России еще не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев, что, не имея никакого высокого звания, кроме принятого им самим титла «верного царского слуги», он один, без всякой явной должности, вершит делами государства, что нет министерства или дела, которое не зависело бы от него, что нет места, куда бы не проникли его шпионы, что любые, имеющие смелость или глупость роптать на него, навечно исчезают в пустынях Сибири или в смрадных склепах крепостей. Так ведь говорит молва?
— Да, так, — сокрушенно кивнул головой Измайлов.
— Недавно один очевидец рассказывал мне о волнениях в Чугуевских военных поселениях и о жестоком подавлении их, — продолжал Сниткин. — Справедливость требований поселян — а дело разгорелось из-за лугов, которые отобрали у местных крестьян, обрекая их на голод, — была так убедительна, что даже священники тамошние благословляли своих духовных детей, решившихся бесстрашно выдержать мучительные наказания, и проклинали тех, кто обнаружил слабость. Против одного единственного полка были двинуты дивизионы пехоты, артиллерия. Крестьян-поселенцев принудили подчиниться, Аракчеев приказал всех ослушников пересечь. Давали от трех тысяч до двенадцати тысяч ударов шпицрутенами. Многих забили до смерти. Среди наказанных двадцать девять женщин. Когда я слышу о таких ужасах, причиной которых является этот временщик, то готов забыть об осторожности!
Рылеев протянул руки Сниткину и пылко произнес:
— Я счастлив, что познакомился с вами! Честное слово — счастлив!
Кондратий Федорович вернулся в Батово за полночь. В доме не спали. Светились огни. По комнатам ходили.
— Ну, наконец-то! — встретила его восклицанием Настасья Матвеевна. — А у нас уже все готово к отъезду. Мы с Наташей переволновались. Ведь завтра утром ехать назначено, а тебя все нет.
— Завтра и поедем. — Поцеловав мать, Рылеев сбросил шубу и, прижимая к груди номер журнала, быстро пошел в комнаты.
— Матушка! Наташенька! Смотрите, что я вам покажу. Смотрите на триста тридцать четвертой и триста тридцать пятой страницах!
Настасья Матвеевна взяла в руки журнал, раскрыла и передала Наташе.
— Не вижу без очков, взгляни-ка ты, что там на этих страницах. Матрена, свети барыне лучше!
Матрена поднесла свечу к самой книге.
Зашелестели переворачиваемые страницы.
— Вот! Эпиграмма. «Ты знаешь Фирса-чудака?..» И подпись буквенная — три буковки: большое «К», большое «Р» и после тире — маленькое «в».