Звезда надежды
Шрифт:
— Браво! Браво! — воскликнул Измайлов.
— Мой ученик, — не без гордости проговорил Гераков. — Давайте еще.
Рылеев прочел «Друзьям в Ретово», «Луну», «Сон», «Романс», «Воспоминание», несколько эпиграмм, и каждая вещь вызывала восхищение и одобрение Измайлова. Правда, он (и Гераков тоже) посоветовали исправить несколько неудачных строк и выражений, но общее мнение было положительное.
— Я напечатаю ваши творения в моем журнале. Завтра же занесите мне для начала одно-два стихотворения и пяток мелочей, — сказал Измайлов
— Вы полагаете, мои стихи достойны печати?
— Конечно! Конечно! — горячо воскликнул Измайлов. — Ваши стихи много лучше иных, печатаемых ныне. Когда вы станете более известны публике, я буду вас рекомендовать в члены Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, как полгода назад рекомендовал нашего молодого, уже славного, но в будущем обещающего еще больше поэта Александра Сергеевича Пушкина, который ныне является членом нашего общества. Не читали, в седьмом нумере «Благонамеренного» за прошлый год я поместил его надпись: «К портрету Жуковского»? Прелестные стихи.
— В вашем журнале, уважаемый Александр Ефимович, и Пушкин сотрудничает?
— У меня сотрудничают лучшие поэты: Пушкин, Глинка, Милонов, Денис Давыдов… Гаврила Васильевич, мне тут принесли список одной песни новой поэмы Пушкина «Людмила и Руслан», которую он уже дописывает и вскорости опубликует.
Гераков встрепенулся:
— Ну-ка, дай посмотреть. — Получив из рук Измайлова довольно объемистую пачку, он просмотрел несколько страничек и причмокнул. — Тут, брат, чтения на час, я, пожалуй, домой возьму.
— Только никому не показывай, мне под большим секретом дали. Пушкин, естественно, не хочет, чтобы до печати стихи по свету пошли гулять.
— Будь покоен.
— Не позволите ли и мне взглянуть на новое творение замечательного поэта? — робко спросил Рылеев и добавил: — Если возможно… Можете быть уверены в моей скромности.
— Я вам верю, милейший Кондратий Федорович! После Гаврилы Васильевича сей манускрипт будет у вас.
Гераков поднялся с дивана.
— Ладно, мы пойдем, Александр Ефимович. Счастливо оставаться. У тебя еще, чай, дел много, и у нас дела.
Прощаясь и крепко пожимая руку Рылеева, Измайлов приговаривал:
— Значит, завтра жду вас со стихами, после обеда… Выберете, что сами считаете лучшим…
Радостное волнение, в котором Рылеев вернулся от Измайлова, не укрылось от Екатерины Ивановны. Словно бы невзначай она сказала в пространство, ни к кому не обращаясь:
— Хорошими вестями с нами, конечно, делиться не хотят.
— Что ты, душенька? — спросил Петр Федорович, отрываясь от пасьянса, который он в то время раскладывал и в который был полностью погружен. — Ты мне Чего сказала?
— Я так просто. Вон Кондратий Федорович чему-то радуется, а чему — не говорит.
Малютин взглянул на Рылеева вопросительно.
— И впрямь ты нынче сияешь, как солдат после
— Нет, Петр Федорович, не нашел.
— Чему ж тогда радуешься?
— Нынешний день принес мне гораздо большую радость, нежели отыскание хорошего места в службе.
Екатерина Ивановна, скривившись, усмехнулась и произнесла обидчиво:
— Вы, Кондратий Федорович, любите говорить загадками, но мы не имеем никакой охоты их разгадывать.
Рылеев, пропустив мимо ушей иронию, которую Екатерина Ивановна вложила в свои слова, продолжал с тем же подъемом:
— То, чему я сегодня радуюсь, скоро станет известно всем. И когда придет время, вам, Екатерина Ивановна и Петр Федорович, я сообщу первым об этом.
— Мерси, — холодно бросила Екатерина Ивановна.
— Ты, душенька, зря обижаешься, Кондратий весьма разумно поступает, не афишируя своего предприятия. У тебя глаз черный, еще сглазишь, — сказал Петр Федорович и рассмеялся.
Наташа, как всегда тихо, сидела в креслах с вышивкой и за все время этого разговора не произнесла ни слова. Рылеев видел в ее глазах нетерпеливый вопрос и потихоньку показал два сложенные вместе пальца, что означало у них: «Скажу, когда останемся вдвоем», она улыбнулась и снова склонилась над вышиваньем.
Рылеев сам горел нетерпением поделиться своей радостью, и, едва они с Наташей ушли в свою комнату, он бросился обнимать ее, закружил, посадил на стул, сам встал перед ней с простертой правой рукой.
— Скажи, кто я?
— Мой милый Кондраша.
— А еще кто?
— Мой любимый…
— Ты зришь перед собой поэта! — и Рылеев, захлебываясь, рассказал о своем триумфе в «Благонамеренном».
— Как я рада за тебя, милый мой поэт!..
— Ты, Наташенька, ложись спать, а мне надо отобрать и переписать стихи.
Рылеев зажег две свечи и разложил на столе тетради и листки со стихами.
Отобрать из всего написанного два-три стихотворения оказалось не так-то легко. Многие стихи казались ему достойными печати.
— Наташенька, может, дать «Сердце в выборе невольно…»?
— Конечно!
— А может быть, «Людмилу» и «Весну»?
— Их тоже надо. И еще «Романс».
— «Романс» безусловно даю, это лучшее мое произведение. Значит, всех их откладываю к тем, что даю Измайлову.
В конце концов, после долгих перекладываний стихотворений из одной стопы в другую, Рылеев остановился на двух стихотворениях и трех эпиграммах. Зато уж отобранные вещи, по его мнению и мнению Наташи, были безукоризненны. Эпиграммы «Ты знаешь Фирса-чудака?..», «Безделок несколько наш Бавий накропав…» и «Надпись к портрету одного старого воина, умершего от кровопускания» отличались легкостью и остротой выдумки. Элегия «К Делии» — подражание третьей элегии Тибулла — получилась не хуже, чем подобные стихотворения Батюшкова и Милонова. Но гордостью Рылеева был, конечно, «Романс».