Звезда надежды
Шрифт:
Рылеев явился к Измайлову, как тот пригласил, после обеда, в четвертом часу. Но хозяина не оказалось дома. Старик слуга, привыкший к безалаберности барина, сказал Рылееву:
— Ежели у вас есть время, подождите его в кабинете, авось придет, или же соблаговолите сказать, что ему передать. Передам в точности.
— Пожалуй, подожду, — ответил Рылеев.
— Как вам будет угодно. — И слуга проводил его в кабинет.
Рылеев взял со стола, заваленного бумагой, листами корректур, книгами и журналами и посыпанного табаком, лежавшую с краю книгу. Это
В передней послышались голоса. Рылеев оторвался от книги, радуясь, что пришлось недолго ждать. Но открылась дверь, и вместо Измайлова в кабинет вошли молодой человек с арапскими чертами лица — толстыми губами и густыми, в мелких завитках, русыми волосами — и совсем юный корнет-конногвардеец.
Молодой человек поклонился Рылееву и спросил:
— Где же нынче пропадает почтенный издатель?
— Не знаю. Он назначил мне прийти, я пришел…
Молодой человек звонко расхохотался и перебил Рылеева:
— И посему вы утешаетесь заржавым стихом Озерова. «Где Бренский? Но Бренского не зрю!» — Со смехом и издевкой он процитировал строку из озеровского «Дмитрия Донского».
Рылеева возмутил этот самонадеянный тон.
— Позвольте вам сказать, что вы ничего не смыслите в поэзии, — вызывающе сказал он.
— Я? — удивился молодой человек. — Вы очень дерзки. Но я не люблю дерзостей. Сегодня четверг. Ровно неделя, как я не стрелялся. Это становится скучным.
— К вашим услугам, отставной подпоручик Рылеев.
— Русский дворянин Пушкин.
— Пушкин? — повторил Рылеев и пристально взглянул на него.
— Да, Пушкин, — раздраженно ответил молодой человек.
— Тогда я беру свои слова назад, ибо кому, как не вам, судить о поэзии. Вчера в этом кабинете я имел счастье слышать стихи из вашей поэмы и восхищен ими!
Пушкин с подозрением, изучающе глядел на Рылеева, потом рассмеялся, легко и свободно.
— Озерова я не люблю не от зависти, но из любви к искусству. Я своих слов об Озерове обратно не беру, по за тон, в котором они были высказаны, прошу извинить, ибо к вам относится собственно тон.
Рылеев поклонился.
Пушкин присел на диван, вскочил.
— Однако Александр Ефимович может отсутствовать до завтра. Бог с ним, зайдем в другой раз.
После ухода Пушкина вскоре пришел Измаилов. Он ничуть не был смущен тем, что его ждали.
— Вы стихи принесли?
— Да. Вот они.
— Отлично. — Измайлов перебрал листки. — Для начала дадим мелочи… Какую поставить подпись?
— Там обозначено.
— Значит, полного имени обозначать не хотите…
— Да, прошу поставить литеры: К. Р — в.
4
Уже почти полгода прошло с тех нор, как Рылеев с Наташей приехали в Петербург. Службы все не было. Рылеев, наконец, понял, что надеяться на протекцию Малютина нечего. Это издали, из Подгорного, да еще в матушкиных глазах Петр Федорович представлялся значительным лицом, а в сущности он нигде и ни в чем не имел никакого веса. Генеральский чин Малютин выслужил в смутные павловские времена, когда друзей и товарищей иметь было опасно, и каждый лез вперед сам по себе, поэтому сейчас, выйдя в отставку, он не имел ни связей,
Когда стало удобным съехать от Малютиных, Рылеевы вернулись в Батово. Наташа говорила, что в деревне ей лучше и спокойнее, чем в городе, но Кондратий Федорович каждую неделю дня два-три проводил в Петербурге. Он возвращался из столицы, каждый раз полный впечатлений: знакомство с Измайловым становилось все теснее и теснее, Рылеев часто заставал у него кого-нибудь из литераторов, узнавал последние литературные новости. Так он познакомился с шумным, многословным, пылко восторженным Кюхельбекером и прямой противоположностью ему — медлительным ленивцем бароном Дельвигом, с Николаем Ивановичем Гнедичем, трудившимся над переводом «Илиады», общепризнанным законодателем литературного вкуса, с Гречем — острым журналистом и издателем, с полковником Федором Николаевичем Глинкой, окончившим, как и Рылеев, Первый кадетский корпус, а теперь служившим чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе Милорадовиче, поэтом, прозаиком, человеком необычайно деятельным, о нем говорили, что он состоит членом всех литературных, просветительных, филантропических и других обществ. Правда, знакомство со всеми ними было весьма поверхностным, иногда удавалось вставить фразу в общий разговор, но само присутствие в обществе литераторов давало богатую пищу для впечатлений и размышлений.
Возвращаясь в Батово, Рылеев пересказывал Наташе все, что видел и слышал. Она выслушивала его с интересом, расспрашивала о подробностях. Но иногда он заставал ее в слезах.
— Ты о чем плачешь?
— Ни о чем…
— Ты не больна?
— Нет…
— Тебе плохо здесь?
— Хорошо…
Тоска сменялась бурными припадками веселья, порой заканчивавшимися нервическими рыданиями. Рылеев ничего не понимал.
Однажды Настасья Матвеевна зазвала его в свою комнату.
— Надо вам, Кондрашенька, собираться в обратный путь, — сказала она со вздохом.
— Зачем?
— Не видишь разве, как Наташенька томится. Страшно ей. Всегда-то рожать страшно, а впервые — и вовсе.
— Но зачем же ехать?
— А затем, что при родной матушке ей спокойнее будет.
— Ну что ж, если надо ради Наташи, придется ехать.
— Жаль мне отпускать вас, сердце изболится думаючи, только надо… — Настасья Матвеевна всхлипнула и утерла краем платка глаза.
Рылеев взял ее руки и поцеловал.
— Матушка, какая вы добрая!.. Мы скоро вернемся, и тогда уж никогда не покинем вас.
— Это как бог даст… Ты иди, скажи Наташеньке, что намерен отвезти ее в Подгорное, порадуй.
Наташа действительно, после того как Рылеев сказал, что матушка советует им ехать в Подгорное, развеселилась.
— А когда едем?
— Сегодня же велю готовить экипаж.
Времени на сборы оставалось мало, торопились, чтобы побольше проехать по зимнему пути, но починка саней должна занять дня три, и Рылеев поскакал в Петербург прощаться.
— Вовремя, вовремя пришли, Кондратий Федорович, мне как раз принесли из типографии пятый нумер «Благонамеренного», — встретил Рылеева Измайлов.