Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

– Куда ты смотрел? Взгляни под ноги, пол-то земляной. Это же просто часть двора с невыметенным мусором. Нас здесь заедят бло­хи... Я смотрю, Санечка, рай в шалаше ты понимаешь буквально, без всяких там кавычек. Ну, вот что, бери-ка ты пляжную нашу подстилку и носи сюда полынь. Много-много полыни на пол. На целине мы только этим и спасались.

...Если доводится мне теперь сорвать голубую ветку полыни, я вдыхаю ее запах и на мгновение-другое переношусь в зной того дня, где я рву и ношу охапку за охапкой полынь, где печальная моя Женя наводит уют, устилая пол голубым пахучим ковром... В печали она становилась особенно хороша. Глаза ее делались большими и темны­ми, почти совсем теряя цвет. А лицо бледнело, и вроде бы утончались черты... Вот такой, словно грузинская княжна, но одетая в модные брючки и тонкий белый свитерок, она предстала, наконец, моему вос­хищенному взору, чтобы отправиться к ужину.

Слухи о голодающих здесь дикарях оказались сильно преувеличены. Работала палаточная столовая, зазывно хлопая на ветру брезентом, как цирк шапито. Я пристроился в хвост очереди. Женя отправилась осматривать

окрестности, а я поймал себя на том, что

раздумываю о своей Задаче. Отсутствие тетрадки с расчетами помехой не было. Память вернула меня к последней ее страничке. Я должен был найти условия, в которых электронный поток отдавал бы энергию электромагнитной волне, а волна в свою очередь, так бы швыряла электроны, чтобы они своей инерцией побеждали силы расталкивания одноименных зарядов... Это было сродни работе жонглера, который пытается управиться с целой тучей шариков от пинг-понга. Я делал пробное предположение о характере волны и оценивал вид траектории электронов. По ним я прикидывал коэффициенты для проверки на критерий устойчивости. Я проделал это и убедился еще раз, что решение не состоялось, поток рассыпается, и нужно начинать все с начала, с предположения о характере волны...

– Санечка, где ты сейчас? Ау! – передо мной стояла Женя. Печаль миновала, глаза слегка блестели от радостного возбуждения. – Ты зна­ешь, в Доме творчества писателей сегодня вечер поэзии! Там такие имена!.. Пойдем?

Билетов же нет.

Просочимся, – решительно сказала Женя.

На вечере поэзии я прилежно слушал поэтов, выходивших на воз­вышение перед белым экраном летнего кинотеатра. И стихи были хо­рошие. Но мой жонглер продолжал свои упражнения. Временами каза­лось, что вот-вот там у него электронный поток и электромагнитная волна зарифмуются друг с другом, и в вихре непримиримых сил насту­пит желанное согласие. Я совсем переставал слышать стихи и начинал следить за изменениями, происходящими с траекториями электронов помимо моей воли. И снова прикидывал устойчивость и с огорчением возвращался к стихам, звучащим с эстрады... Когда вечер поэзии кон­чился, я испытал опустошение. Решение моей Задачи, казавшееся нын­че таким близким, снова ускользнуло и отодвинулось....В темноте мы поднялись на холм Тепсень. В траве смутно беле­ли тропы. Чернел Карадаг, близкий и массивный под россыпью круп­ных белых звезд. Как округлая черная туча, громоздилась у горизонта Святая гора, и в самой ее кромешной сердцевине красновато и перво­бытно горел одинокий огонь. Пронесся метеорит. Мы остановились. Женя прижалась ко мне спиной положив затылок на мое плечо. Я об­нял ее и приласкал в ладонях грудышкй, как мягких ласковых зайчат... Чуть больше года назад, в пору цветения черемухи в подмосковных лесах, мы так же вот часами смотрели в звездное небо. Женя до утра могла слушать мои "лекции" о галактиках и звездах. Здесь на плоской вершине Тепсеня, мы снова взволновано глядели в лицо вечности.– Женечка, видишь вон ту звезду... – начал было я. но Женя под­няла руку, нашла мои губы и небольно их сжала... Через минутку она вдруг повернулась в моих объятиях и обхватив руками мою шею, жар­ко зашелестела в ухо: "Пойдем же скорее в твой шалаш, Санечка!"В "шалаше" страстно пахла полынь. Полетела во все стороны оде­жда. Полынный ковер щекотал босые ступни. Я нашел в темноте обна­женные плечи. Женин ответ на мой жадный поцелуй оказался вдруг не­привычно бесстыден, и... Боже, зачем только судьба так сурово испытывала нас? Все, как прежде, свершилось разоружающе быстро. А тут еще кто-то явно подслушавший наше дыхание и страстный шепот, громко и со значением прокашлялся у нашей дощатой стены и протопал в сторону туалета. Женя тихо простонала, оттолкнула меня и пала нич­ком на свою постель. Я тупо и потерянно гладил ее затылок и шею, чув­ствуя, что ласка эта уже не может что-либо изменить. Огонь, только что полыхавший во мне, бесследно погас.– Иди, Сашка, к себе и спи, – сказала Женя. – Замечательное же ты выбрал жилье, ничего не скажешь... Ну, уйди же ты, наконец!Я долго лежал в темноте с открытыми глазами, скованный ужа­сом: от сознания, что нас с Женей связывает лишь нежная дружба – прогулки, стихи и звезды. Настоящую страть не испугает чей-то многозначительный кашель.

Женя тронула мое плечо.– Эй, восход солнца проспишь! А ведь договаривались... Ироничное "эй" будто бы проводило незримую черту между на­ми. Я встал и поплелся за Женей на Тепсень, страшась смотреть на ее прямые, совсем еще девчоночьи плечи... Мы успели. Солнце еще не показалось. Между коктебельскими холмами лежали дремотные лило­вые сумерки. Но верхушки Карадага и Сур-Коя уже радостно порозо­вели. На востоке над плоской горой Кучук-Ячышар медленно копи­лось сияние. И вдруг рядом с могилой Волошина, отмеченной одиноким деревом, ярко вспыхнуло, как в окошке кинобудки. И пошло, и пошло вверх в золотистом тумане, вздрагивая и клубясь, солнце.

Женя сделала серию энергичных прогибов и наклонов, потом ловко прошлась колесом вдоль тропинки и стала на руки. Вот ее ноги тянутся к земле, пугающе сильно гнется спина, но ничего страшного не происходит, получается мостик. Рывок – она уже на ногах. Потом кас­кад прыжков и сальто – самая напряженная часть ее "вольных". Вдруг Женя резко остановилась.– Ну что ты уставился, эй? Машешь руками, как ветряк. Ты уже полчаса вот так машешь. Тоже мне утренняя гимнастика! Видишь, вон там старичок бежит? Беги и ты, долго беги, пока не взмокнешь. Марш!Я побежал по тропе, и увидел среди травы на склоне бородатого художника. Он держал на коленях планшет и быстро водил цветными мелками на черной бумаге, изредка поглядывая в сторону мыса Хамелеон. Я подивился энергичному замыслу. На этюде играли горячие тона – желтые, коричневые, алые. Яркое живое солнце только

что взош­ло над Хамелеоном, и море у мыса засияло мятой золотой фольгой, черное в промежутках между блестками... Когда я вернулся после про­бежки. Женя была не одна. Она возилась с семилетней дочкой наших хозяев, учила девчонку вставать на руки. Рядом на привязи уже пас­лась коза.Беззубая Панка была шоколадного цвета и с желтыми, как у ее козы, глазами. Белесые длинные космы и такие же белесые от солнца и морской воды трусики. Щуря один глаз, предложила:– Хотите, я вас в Сердоликовую бухту отведу? Только маме ска­жите, что я весь день с вами пробуду, и еды захватите вкусной. Колба­сы, чебуреков и конфет.Шли по тропе в плотном зное под крутым склоном горы. Панка неутомимо шагала впереди. Оглушающе трещали кузнечики в сухой траве.

Будто они киску зовут, – обернулась Панка. – Слышите? Кс-кс-кс. Вы артистка, тетя Женя?

Нет. Я редактор.

Как это?

Я книжки готовлю к печати. Смотрю, чтобы в них все было правильно и умно написано по-русски. Поняла?

– Л-а! – неопределенно протянула наша проводница, видимо, ждавшая более ярких впечатлений от нового знакомства. – А дядя Саша?

– Я с самолета без парашюта прыгаю.

– Зачем ты морочишь ребенку голову? – поморщилась Женя.
– Лучше отдай ей свои темные очки, все равно носишь в кармане. Видишь, как она щурится.

Слева яростно сверкало море, точно трудилась там добрая сотня электросварщиков. Панка, взяв у меня очки, пристроила их однако же не на носу, а на узкой и костлявой своей груди на манер лифчика, при­крыв большими темными стеклами два крошечных серых соска. Всем троим стало очень смешно.Мы вышли на мыс и увидели синий, будто бы океанский, простор, и океанский же ветер омыл наконец прохладой наши тела и лица. Потянулись Лягушачьи бухты, одна другой краше, разделенные огромными глыбами – "лягушками", что сорвались неведомо когда с немыслимой крутизны скальных стен Карадага, уходящих над нами в небо. Добрались до скалистого, неприступного с виду мыса. Панка, не снимая кедов, решительно вошла в воду под скалой и пошла дальше, пригласив нас повелительным жестом. Оказалось, в скале существует волно-прибойная ниша, и мы успешно обогнули этот мыс, прибегнув лишь в одном месте к не опасному альпинизму... Сжатая с трех сторон высокими стенами. Сердоликовая бухта имела головокружительную бирюзовую глубину и чудный иссиня-черный галечный пляж. По скале, как живица по сосне, стекала родниковая вода. Узкая извилистая расселина в скале уходила куда-то вверх.

– Вот здесь можно подняться к Чертову Пальцу, – сообщила Панка. – Но мы наверх с вами не пойдем, я маме страшную клятву давала. На этом Карадаге уже столько народу поубивалось. Особенно, когда сверху в бухты спускаться пробуют. Теряют тропу, попадают на сыпучку, а потом летят с обрыва на скалы – у-ух!

– А что за следующим мысом, Панка?

– Там Вторая Сердоликовая. Потом Бухта-Барахта, а потом – ой, не помню! – наверное, потом будет долго-долго Стена Лагорио, а за ней Бухта Разбойников. Я все это только один разик с катера видела и не запомнила. А вот у нас в прошлом году жил один такой Вадим из Харькова, так он где прошел, а где проплыл вдоль всего Карадага аж до Биостанции. У него были ласты и надувной матрац и такой теплый резиновый костюм, чтобы не закоченеть в воде.

Мы искупались и принялись копаться в гальке. Вдруг Женя ахнула, я глянул на ее руку, страшась увидеть кровь, а увидел на ее ладони желтовато-розовую галечку величиной с голубиное яйцо.

– Сердолик, сердолик! – радостно завопила Панка. – Тетя Женя, вы очень хороший человек, потому что Сердоличка отдает первую находку всегда самому лучшему.

Панка взяла камешек, окунула его в воду и показала нам против солнца. Сердолик засветился ясным живым огнем, и у меня возникло чувство, будто такой огонь уже коснулся однажды моей души совсем недавно. Что это было? Ах, да! – эта чудесная картинка в горячих тонах на черном листе у бородатого художника... Солнце заполняло бухту зноем, заставляя еще и еще купаться. Вода небывало прозрачная у берега, на глубине была такой же прозрачной, но радостно голубой. Панка учила нас нырять с открытыми глазами. Она плавала, как дельфиненок, и мы не могли с нею потягаться. Обессиленные игрой в салочки, мы буквально выползали на берег, как наши давние кистеперые прародители. И все время от морского простора, синевшего в устье бухты и от голубовато-серых скал исходило дыхание какой-то отчужденной иронической силы. Душа страшилась принять до конца эту красоту и сжиться с нею... Такое же отчуждение исходило и от очень красивой в то утро Жени. Ничем она этого не подчеркивала, но вроде бы вполне обходилось без меня, отвечая на мои вопросы спокойно и односложно. Убрала руку, когда я, лежа животом на гальке, потянулся к ее руке. "Что за глупости при ребенке?" – сказал мне ее холодноватый взгляд....А ребенок-то был с нами весь день и весь вечер. Вернувшись в поселок мы втроем ходили покупать на рынке дыню. Потом торжественно ее поедали. Потом Женя из обношенных Панкиных штанов сшила ей отличные шорти'ки. Подстригла и вымыла девчонке волосы. Мы остались наедине только в полночь. Женя лежала в постели ничком, полуобняв подушку. Я погасил свет и, прилегши к ней, прильнул щекой к ее плечу.

– Ложись и спи, Саша, – сказала Женя негромко. – И не приходи, пока я тебя сама не позову, что-то во мне вчера сломалось. Все серьезнее, чем ты думаешь.

Панка еще дня три опекала нас. Мы посетили с нею Тихую Бухту, ходили в горы к Чертову Пальцу, собирали кизил в роще у подножия горы Сур-Коя. И все эти дни присутствие Панки создавало иллюзию семьи, скрепленной лишь ребенком, которому родители изо всех сил стараются не показать разлада. То, что ребенок был чужой, будто бы на прокат для этого взятый, делало иллюзию совершенно убийствен­ ной. Похоже, скоро мы надоели девчонке, и она решила, что называется, сбыть нас с рук.