Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Что тебе сказать, слишком уж некрасивая вышла история со ртутью, без ож и дания красоты нет пути к истине.

Вот уж не подумала бы, что у физиков так много значат эсте­тические катег о рии.

Еще как значат! Великий физик Гейзенберг сформулировал даже принцип крас о ты физической теории. Разумеется, воспринимать такую красоту и оценить ее может только подготовленный человек, но речь идет о самом настоящем человеческом чувстве красоты.

Послушай, в этой главе меня заинтриговали слова совсем о другой красоте, о д е вичьей. Кто эта твоя Юлия? От нее ты тоже отступился, и о ней уже не будет ни сл о ва?

– Нет-нет. Все только начинается, хотя и закончится самым драматическим о б разом на пятом курсе... Знаешь, мне очень повезло в жизни. Я любил, в разное время, р а зумеется, трех прекрасных женщин. Юля одна из них... Кстати сказать, на комсомол ь ском собрании, если кто и защищал несчастного Сашу Величко, так это Юля Стрельц о ва.

– Тогда

следующая глава пусть будет о ней. Договорились?

Глава 3.

ПОДОБИЕ ТРЕУГОЛЬНИКОВ ИЛИ ПОВЕСТЬ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

Вспоминается Криничный луг. Крайний курень этого старого ка­зачьего села и во дворе при свете звезд – танцы под патефон. "Рио-Рита", "Брызги шампанского" и еще, и еще что-то в этом же роде, знойное и страстное, смущающее откровенностью чувственного при­зыва и пьянящее чем-то неуловимым, как запах ночных цветов... Впрочем, были еще и "буги-вуги", и джаз, потому что радиолюбитель милостью божьей Эрик Дубровин захватил на сельхозработы свой все­волновой переносной приемник. То был совершенно фантастический шестиламповый аппарат с мощным динамиком, требовавший немало­го питания. Он был смонтирован в фибровом чемоданчике средних размеров, и пять шестых объема при этом занимали сухие гальваниче­ские батареи. Зато для этого "супера" не существовало расстояний... Однажды с Дубровиным и его приемником произошел такой случай. Эрик томился в какой-то очереди, а заветный чемодан стоял у его ног. Им-то и прельстился некий жулик, но принял излишне резкий старт. Чемодан отдал грабителю только свою ручку, что неудивительно при его весе, и, падая, раскрылся. Вызванная кем-то милиция заинтересо­валась не столько мелким жуликом, сколько "шпионом", разгуливаю­щим по городу с рацией, замаскированной под чемодан. Недоразуме­ние развеялось, когда Эрик показал властям свой студенческий билет и продемонстрировал прием Москвы. Разумеется, он умолчал, что его приемник имеет растянутые КВ-диапазоны вплоть до одиннадцати метров и может принимать хоть Австралию...Мы ловили станцию, отстоящую от Криничного Луга тысяч на десять километров, и дрыгались в свое удовольствие. А свет горящего тут же костра зачаровывал ничуть не меньше, чем проблеск мигалки. Вот такие были дискотеки у студентов середины 50-х... Но влюбиться было мне суждено вовсе не на танцах. Тому виной стал мотоцикл "BMW". Ржавый этот драндулет стоял в сарае хозяев, у которых мы квартировали. С доброго их согласия мы оживили машину. Не было только аккумулятора, поэтому приходилось для запуска мотора ис­пользовать подходящую горку, а их-то в Криничном Лугу хватало. В тот вечер была моя очередь кататься. Я осадил рыкающий "BMW" у ворот дома, где проходила "дискотека" и крикнул: – Девчонки, кого промчать с ветерком? Почему это оказалась Юлька Стрельцова, поди спроси у судьбы. Может быть, только потому, что она оказалась ближе всех к воротам. Но, возможно, что нам с нею так на роду было написано. В тот момент это не имело еще для меня никакого значения – Юлька, так Юлька. И руки, охватившие мой торс, еще не были теми, от которых идет элек­тричество. Ревел мотор, фара лизала впереди землю световым языком, вырывая из кромешной тьмы полевую дорогу, а иногда – тушканчика, удирающего от света и грохота. Я осторожно объезжал зверька и мчался все дальше и дальше. Делал повороты под прямым углом, под­чиняясь нехитрой логике полевого плана. И вскоре запутался в этой логике, как в лабиринте. Я ездил по одинаково набитым и одинаково разбитым полевым путям, поворачивал влево и вправо, взлетал на очередной холм, надеясь увидеть огни, но Криничный Луг куда-то ка­нул. Его просто не стало. Фара вырывала слева и справа одно и то же -стожки свежей соломы. Так продолжалось не меньше часа, потом за­глох мотор. Мотоцикл еще проехал с десяток метров, фара медленно погасла, и мощный "BMW" снова вернулся в то качество, из которого был выведен ненадолго – снова стал драндулетом, тяжелым и непо­слушным...

Несказанно щедрая белая россыпь звездной вселенной сияла над нами, но нам не смешно и досадно было вот так бестолково заблудить­ся рядом с селом, и мы не заметили звезд. Какое-то время я еще толкал мотоцикл по дороге, а Юля, ни слова не говоря, шла рядом. Увидев чернеющий впереди стожок, я покатил к нему мотоцикл и предложил ночевать здесь. Ничего другого просто не оставалось...Мы легли на стогу в метре друг от друга и сразу же уснули, пото­му что крепко наломались на току в зное дня. Через час-другой я про­снулся и услышал, что Стрельцова колотит зубами от холода, как пу­лемет. В звездном свете было видно, что она натянула подол своего платьица на колени и сложилась калачиком. Я поднялся и, взяв при­личную охапку соломы, накрыл Юльку со спины. Потом сам прилег к ней спиной вплотную, и она сквозь сон обняла мой торс, как на мото­цикле. Я пригреб на себя соломы, и уже до самого восхода ничто не тревожило наш сон.Проснулся от жары. Только что взошедшее солнце принялось припекать. Оказалось, во сне мы съехали со стожка. Сам я полусидел, прижавшись к стожку спиной, а Юлька и вовсе лежала на земле, при­сыпанная соломой, и ее щека была на моем бедре. Здесь вот и есть точ­ка отсчета моей беды, которой суждено было тянуться три с половиной года... От взгляда на сонное милое лицо мне вдруг захотелось поцело­вать полураскрытые припухлые губы с глубокими уголками. И при­грезилось в нахлынувшем дурмане, как она, открыв глаза, притянула к себе мою голову...Что знал я и что думал об однокурснице Юле Стрельцовой до этого дня? Что с малых лет живет в Таганроге у бабки с дедом, родите­ли ее развелись. Что в институт поступила с золотой медалью, собесе­дование – и студентка. Что здорово играет на пианино. В аудитории, где проходили у нас семинарские занятия, стоял инструмент. Юля иг­рала на переменах полонез Огинского, берущий за душу, и этюды Шо­пена, все скучные, кроме "Революционного". Что имя Юлия от­зывается во мне невольным приливом нежности... Боясь ее потревожить, я все сидел под стогом и любовался легким золотым пушком на ее щеке, вкось освещенной солнцем. Она открыла глаза и резко отодвинулась.В этот день я сделал множество неожиданных открытий. Во-первых, что поломка у драндулета чепуховейшая – отвалился от тряски проводник зажигания. Во-вторых, часа через четыре, уже на току, впервые за лето я заглянул в зеркальце грузовика и понял, что отро­дясь и до скончания веку являюсь полным, законченным и неподдаю­щимся улучшению уродом! Облупленный солнцем красный нос и такие же уши. Так называемая борода, которую я отпускал впервые в жизни, что-то вроде неопрятного пуха на гусенке, и вдобавок – жесткие от пыли и пота вихры цвета соломы во все стороны... В-третьих – и это самое главное! – при столь вопиющем уродстве, где бы я ни был, неиз­менно отыскиваю взглядом Стрельцову и ничего поделать с собой я не в силах... Когда же доводится мне встретить взгляд ее серо-зеленых, будто бы солнцем просвеченным глаз, тут же, как искра зажигания в моторе драндулета, проходит в моем сердце стремительная и невыно­симая мечта о прекрасном и диком счастье, которое невозможно без этих глаз, но так возможно и так желанно именно с ними.В ближайшие дни все это сделалось почти невыносимым. Пом­нится, была ночная работа. Всю ночь шли и шли на ток грузовики, и мы наполняли доверху зерном их кузова. Перед рассветом наступила передышка. Лежали на зерне, что-то тихонько пели. И вот начали ту­скнеть звезды, и слабым золотом засветилась полоска неба у горизонта за скошенным полем. В пепельном бестеневом полусвете чуть притом­ленное Юлино лицо было прекрасно, на менее сильный эпитет в то ут­ро я не согласился бы и под пыткой. А свет все нарастал, и с ним будто бы росла во мне любовь и тревога. Что же это было со мною тогда? Я чувствовал не только то, как прекрасен этот рассветный мир, но и то, как он трагически быстротечен... Казалось, пойми она то же, что пе­реживал я, и не станет этого непонятного, но такого явственного тра­гизма, и на долгие-долгие годы наступит для нас двоих несказанное счастье. Но ничего подобного, я видел, не переживала Юлия в тот мо­мент. В рассветном сине-золотом мире она устало и буднично о чем-то шепталась с подругой. И мне хотелось задержать миг солнечного вос­хода – не может она не понять!.. Но солнце выскочило краюшкой, и от каждой былинки на пожне прянули длинные вектора теней. И вроде бы в том яростном солнечном сиянии навсегда сгорела в моей душе надежда быть понятым Юлей...Пришли машины, кончилась передышка... В то утро, вспоминая свои рассветные переживания, я вдруг уразумел, что выглядит все это. довольно смешно, что я зашел слишком далеко. Я принял для себя по-ложительнейшее решение: не мучиться напрасно. В то же утро набира­ли бригаду косарей, я перешел работать с тока на сенокос,

и успокоил­ся недели на три... До возвращения в град Петра, что на Азовском море.Это называлось также "возвращение в цивилизацию".Прежде всего была у нас баня – бывшая греческая, с мраморными стенами и скамьями. Роскошь свежей белой рубашки на окрепшем за­горелом теле. Три сеанса подряд только что вышедшего на экраны "Возраста любви". Что-то там было еще в этом же роде... Ах, да! Ян­тарный азовский рыбец, запиваемый отличным бочковым пивом из-под пышной шапки пены на кружке! А главное – ощущение молодости, здоровья и таланта, которые есть залог будущего непременного сча­стья где-то совсем скоро во взрослой жизни после окончания институ­та. Мужественный прищур и некоторая твердость в скулах при воспо­минании о пережитой недавней травме. И вдруг...Вдруг сердце заколотилось до звона в ушах... "Зачем же, зачем? Ведь все уже решено. Не надо!" Проходя переулком мимо купеческого особняка, пришедшего из чеховских времен, увидел, как выскочила с эмалированным ведром в руках, тоненькая, легкая, золотая от колхоз­ного загара и с золотыми же разлетевшимися кудрями. И сухость была в горле, и трудно стало дышать, удивительно даже, что удалось оклик­нуть: "Юля!" Остановилась, светло глянула. "Санька, здравствуй! Ва­ренье варим. Бабушка стоит в очереди за вишнями. Вот бегу. Приходи, пенками угощу..." А мне трудно отвести взгляд от округлой руки с милыми звездочками ослиных прививок под краем короткого рука­ва... Понеслась дальше со своим ведром. И явилось вдруг откровение: "Так ли уж важно, любят ли тебя? Важно, что любишь ты!"С этим-то я и уехал в Благовещенку. И там в звездные августов­ские ночи, глядя в небо со своего топчана в саду, я обнаружил в себе неизведанное богатство – думать о ней, вспоминать ее голос, глаза, улыбку... Думать, что все еще переменится, что она непременно разде­лит со мной вот это ошеломительности радостное ощущение жизни, неба и крупных белых звезд над лицом... Иногда же от пристального взгляда в небо приходило морозящее осознание страшных расстояний до этих звезд, расстояний, которые и световой-то луч одолевает за ты­сячи и тысячи лет. Студила душу мысль: "А если она никогда меня не полюбит? Что тогда, что?.." Но утро вместе с солнечным лучом прино­сило воспоминание о золотых локонах, и я утверждался в радостной мысли, что вот скоро я создам нечто такое, на свете еще небывалое, от чего Юля...Я еще не подозревал, что несет меня некий маятник, который че­рез месяц в лунную ночь после спектакля "Дядя Ваня" снова повернет к холодной решимости строить жизнь рационально.В конце ноября, сразу же после памятного комсомольского соб­рания, выпал первый снег. И это совпало с днем рождения Юли Стрельцовой. Я был в числе приглашенных. Долго метался по магази­нам в поисках подарка, пока не вспомнил, как она говорило однажды подруге, что вышла книга Ива Монтана "Солнцем полна голова", но никак не удается ее раздобыть. Эту книжку я видел в руках у Котова. Какого усилия над собой мне стоило, чтобы дойти до кафедры физиче­ских основ электроники, где всего лишь в должности ассистента тру­дился теперь Кот. Он с недоумением смотрел на меня через толстые свои очки. "Ртути тебе было мало? Тебе еще что-то от меня надо?
– грозно спросил он. – Ах, книжка тебе понадобилась? Бери, душегуб, благо она у меня в столе так и пылится непрочитанная. Не до шансо­нье, видишь ли, мне тут было!"Сама новорожденная встретила меня в прихожей, я вручил ей по­дарок, и ее восхищенный взгляд как раз и толкнул вышеназванный маятник в сторону моих новых безрассудных надежд.Сохранилась небольшая фотография группы в тот день... Выско­чили от застолья во двор подышать и там у дровяного сарая принялись дубасить друг друга снежками. Кто-то из ребят сбегал в дом за фото­аппаратом и закричал: "Становитесь, становитесь – на память!" Эта фотография давно кочует по моим книгам в качестве закладки, нико­гда я ее не ищу, а когда натыкаюсь невзначай, вместе со светлой-светлой грустью приходит мысль: "А ведь первая любовь – это всегда пробуждение души! Счастливая или горькая, она равно свершает эту свою великую жизненную задачу. Вовек благословенны те, кого мы любим в«первый раз!"Вот она в центре нашей жизнерадостной шеренги. Светлая улыб­ка, непокрытая головка с тяжелым узлом кос на затылке, пальто с чер­нобуркой нараспашку, стройные ножки в ботиках. Через три человека от нее я сам, дурак дураком, судя по улыбке, в пальто с накладными карманами и поясом. На велюровой шляпе припечатан снежок. От мо­мента, схваченного этой фотографией, до полной и катастрофической остановки маятника еще три года, в которые я основательно позна­комлюсь с репертуаром театра имени Чехова от "Бесприданницы" до "Пигмалиона" в Юлином обществе и не раз еще буду принимать ра­циональные решения. Но Боже упаси описывать все колебания моего маятника – в этом был бы привкус "дурной бесконечности". Достаточ­но отследить последний его ход, совпадающий по времени с последним же учебным семестром, тем более, что сила возникшего напоследок очарования вполне равноценна, хоть и с обратным знаком, заключи­тельной горечи...

Конец июня 58-го. Мы сдали последний экзамен весенней сессии и всей группой отправились на пляж. Купались, лупили волейбольный мяч, валялись не песке... В какой фазе находился маятник? Судя по тому, что в тот день я накапливал отвагу для последнего разговора, маятник находился где-то у отметки "отчаяние".

Налетела гроза, все бросились врассыпную, кто куда. Мы с Юлей оказались вдвоем под навесом киоска. Стояли рядом, вжимаясь в до­щатую стенку. От близкого ее плеча тянуло нежным теплом. Длинные и почти прямые молнии били в море. Гроза, как всегда, пьянила меня, но никак я не мог набрать "критическую массу" отваги для задуманно­го решающего разговора.

– Проводишь меня сегодня на поезд? – вдруг спросила Юля.

Слова эти прозвучали для меня, как благовест для православно­го, потому что весь этот день я как раз и искал повода набиться в про­вожатые. Вечером она уезжала в Закавказье. Выбрала для технологи­ческой практики Ереванский электровакуумный завод, потому что рядом, в Тбилиси, жил ее отец... Я оставался на все лето в Таганроге на кафедре СВЧ.Решающий разговор сам собой отложился до вечера. И вся нако­пленная отвага полыхнула вдруг странным вдохновением. С освобож­денной душой я принялся рассказывать любимой девушке о... молни­ях. Благо слушательница моя была недурно подготовлена, чтобы по достоинству оценить роль стриммера и лидера, предваряющих грозо­вой разряд... Кто-то, режиссер или драматург, не помню, заметил: "Можно сказать: "Как лают собаки!", а услышится: "Как я вас люб­лю!" Кажется, именно это и произошло в том нашем разговоре. Только "собаки" сменились на "молнии".

– Как интересно! – восхитилась Юлька. – А я-то всегда думала, что молния – это такая огромная искра, и только.

Опять же в этих словах мне послышалось, что не нужно сегодня никакого разговора. И маятник снова пошел в ту сторону, где сияют радуги.

И в небе уже сияла радуга. И солнце светило вовсю. Море, целый час кипевшее под ливнем, застыло в штиле и лениво зеркалило, ис­кривляя медленной зыбью отражение сверкающего края уходящей гро­зовой тучи... По Банному спуску потоком неслась рыжая вода. Босые, мы дошли до асфальта, вымыли ноги у колонки и обулись. Кроны смыкались над улицей, было темно, как в туннеле. Я подпрыгнул и ух­ватил ветку шелковицы, вокруг посыпались крупные черные ягоды и крупные белые капли. Нарвал и протянул Юле горсть ягод. Спросила:

– Проголодался? Пойдем к нам, бабушка накормит. Она там за­теяла пирожки в дорогу. Выручи меня, съешь их побольше. Пойдем, Саня, не стесняйся. Хочу, чтобы сегодня ты был рядом.

Потом я сидел на диване в Юлиной комнате. Как всегда, свяще­нен был для меня мир ее обитания. Старинный туалетный столик в простенке между узкими окнами, резной книжный шкаф, черное пиа­нино "Шредеръ" с бронзовыми подсвечниками, белый кафель "голландки", до потолка срезающий один угол комнаты. И нечто вы­сокое и белоснежное с никелем и кружевами в другом углу – ее кро­вать. Бабушка, очень светлая от седины и выцветших глаз, внесла та­релку с пирожками и чайный прибор на подносе.

– Вот эти с мясом, эти с капустой, а эти сладкие, – сказала бабуш­ка. – Ешьте, Саня. Хорошо, что вы Юленьку проводите. Так мне бес­покойно.– Бабушка с двадцатого года не ездила в поезде. Представляешь, какая это была езда. Вот она и думает, что все осталось по-прежнему.

Подхватив какие-то вещи, Юля умчалась, и снова зазвенел ее го­лос:

– Баба Ксения, сейчас же забери половину этой снеди. Завтра ве­чером я уже буду на месте.

Наконец, закончив сборы, она спокойно вошла в комнату.

– Такой большой и голодный, а съел как котенок. Хочешь музы­ки?– Конечно,– я засмеялся, вспоминая первый курс – Полонез Огинского или пятый венгерский танец Брамса.

– При случае попросишь в ресторане "Волна", тебе сыграют. Сейчас будет прелюдия Шопена в до-диез миноре.

– Где ты училась музыке?– В этой комнате у бабушки. В молодости она была неплохой пианисткой. Это еще в Петербурге. Потом наш дед, тогда молодой инженер-котлостроитель, увез ее на свою родину в Таганрог. Слушай, Саня, переиграй ты со своей практикой. Приезжай ко мне в Ереван. Ты же никогда не был на Кавказе? Ты понравишься моему отцу, если рас­скажешь о грозах, как мне сегодня. Осенью доделаешь свою работу, подумаешь, спешность какая!