Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Немало отчаяния пережил я в ту осень именно в связи с матема­тикой. Приходилось, что называется, "изнурять себя постом и молитвой", пока однажды, уже в декабре, не обнаружилось что все матема­тические премудрости, с которыми я сражался с каждым поврозь, вдруг слились для меня в единое целое, полное такой же красоты и гармонии, как, скажем, физическая картина грозового разряда. Можно точно сказать, что математикой я тогда запасся на всю жизнь. И не просто усвоил какие-то ее разделы, а овладел самым ее существом, которое сродни интуиции... Но я все еще страшился близящихся экза­менов, так что даже обидной показалась легкость зимней сессии.И во втором семестре я натиска не сбавил, втайне ликуя очевид­ным успехам в формировании характера. Налицо были и материаль­ные преимущества настойчивой учебы – я получал повышенную сти­пендию – пятьсот сорок рублей, большие по тем временам деньги. К весне смог даже и приодеться по моде. Купил длиннополый пиджак грубой пестрой шерсти с накладными карманами, желтые венгерские полуботинки на толстой белой губке и фиолетовый галстук с пальмой. Укоротил и обузил в ателье свои "клеши", так что и приобретенные по случаю пестрые модные носки из-под них были хорошо видны. Все, как у людей, не стыдно было бы и на танцплощадке показаться. Но свои вечера я гробил на факультатив по вариационному исчислению и дополнительные лекции по статистической физике...А потом было наше "колхозное лето" – сорок дней на уборке урожая. И была первая любовь, безответная и горькая с момента ее осознания, то безнадежная до отчаяния, то вдруг освещаемая безрас­судной надеждой. Влюбленность страшила своей всеохватностью, от­бирала и впустую сжигала энергию души, оставаясь такой же зыбкой, как степной зной с размытыми маревом горизонтами. Не было ника­ких сил

разорвать цепи этого сладкого рабства, которое так неожи­данно и волнующе ново открывало тебе самого себя...В первые дни сентября на втором курсе я обнаружил вдруг от­вращение к учебникам и лекциям. Как-то пугающе не хотелось учить­ся. Часами я просиживал в читальном зале, листая и листая журналы, открывавшие мир избранной профессии, ее горизонты и дали – даром, что по верхам, зато вся электроника, как на ладони. Журналы амери­канские на превосходной бумаге и с цветными картинками. И отечест­венные журналы – без цветных картинок и на плохой бумаге. Бесцель­ное это листание, в конце концов, тоже вызвало скуку и отвращение. Хотелось, как во времена АЭС, придумывать, изобретать, создавать нечто небывалое... такое, чтобы однажды принести в группу журнал со своей статьей, хотя бы и отечественный на серой бумаге. Вот то­гда... Что тогда?.. Тогда в серо-зеленых глазах Юли Стрельцовой, быть может, засветится интерес к твоей персоне, не так ли?Вкус открытия, как вкус крови. Я был диким волчонком, еще до института попробовал этой крови, и пресная овсянка лекций теперь крепко пахла для меня неволей. Я томился всем этим бессознательно, а ясным умом понимал, что создаваемый по совету Кухаревского харак­тер безнадежно рухнул.Как же они были наивны, а порой и вредоносны, эти рациональ­ные программы самоусовершенствования! Строишь, бывало, строго продуманную линию поведения и, ломая себя не один месяц, следуешь ей, и уже кажется тебе, что стал таким, каким себя задумал. И вдруг очередное крушение – вопреки самым лестным представлениям о себе, творишь нелепости и ломаешь строгие, тобой же принятые правила. Так, вероятно, крушит стойло молодой рысак, вспоминая о вольной жизни в пьянящих просторах... Откуда же было знать, что потребуют­ся еще годы таких вот мучительных метаний, пока рядом не окажется очень любимая женщина. Только она сможет заставить становиться таким, каким тебя видит она, потому что она уже давно разгадала, ка­ким ты бываешь в лучших своих проявлениях, и очень хочет, чтобы ты оставался таким всегда. И нужно еще, чтобы и она любила тебя, толь­ко тогда ей хватит сил на это... В сущности, всем, что тебе удастся сде­лать в жизни, ты будешь обязан только ей одной.Лекции Кухаревского по физическим основам электровакуумной техники нам предстояло слушать только в пятом семестре. А тогда, в начале второго курса, будто бы угадав, что со мною творится, Юрий Васильевич предложил:

– Приходите ко мне на кафедру в среду в восемнадцать тридцать. У нас начинает работу научно-исследовательский кружок по газораз­рядной тематике. Для старшекурсников, правда. Но для вас можно сделать исключение. Попробуем разгадать вашу фотографию с молни­ей. Договорились?

...Начали с разбора условий, в которых наблюдали феномен, до этого мне и в голову не приходило, что можно такими простыми сред­ствами сделать количественную оценку явления.

– Вы говорите. Саша, что проволока петли испарилась, а провод электромагнита остался цел? Припомните диаметр и материал того и другого... Так, прикидываем ток молнии. Недурно, от тридцати до пятидесяти килоампер. Далее, перегорели лампочки в домах. Какое было расстояние от старой груши до линии электросети?.. Подставля­ем сюда двести метров, то есть два на десять во второй степени... Тоже недурно. Вам досталась молния с напряжением в десять миллионов вольт. Теперь, сколько витков было в обмотке электромагнита, и какой вы пропилили зазор в сердечнике? Считаем, еще считаем. Ог-го! Таких напряженностей магнитного поля не получал еще никто в лаборатор­ных условиях. Ну и забавы же у наших советских детей!

По моей гипотезе, которую я тут же изложил, шаровая молния возникала так. Петля в обычной молнии сомкнулась в кольцо, но ток в кольце продолжал течь. Магнитное поле этого плазменного кольца, стремясь занять как можно меньший объем, скатало само этот плазмен­ное кольцо в шарик, который и светился, пока не израсходовалась за­пасенная в магнитном поле энергия. Именно эти представления и за­ставили нас с Валиком пустить ток, через обмотку электромагнита, сделанного из старого сварочного трансформатора, чтобы запасенная магнитным полем энергия была побольше...– Не было, не было там никакой шаровой молнии, – поморщился Кухаревский. – Она непременно бы двигалась и оставила бы слабый извилистый след на фотопленке, а не эту вот жирную кляксу. Моя ги­потеза вот какая. С помощью своего совершенно гениального магнита вы организовали отшнуровывание дуги, возникшей на месте испарив­шейся проволочной петли. Далее предположим, что ток молнии про­должал расти, и росло магнитное поле, стягивающее поперечное сече­ние дугового разряда, поэтому здесь резко нарастала температура. А это уже несомненно такое, чего в обыкновенной молнии не бывает. Это уже нечто такое!.. Вы представляете себе, Саша, что это значит? Это значит, что у деток совсем недетские забавы. Молния длилась ты­сячную долю секунды. Чувствительность пленки шестьдесят единиц... Вот вам температура – триста тысяч градусов! Вот так, а вы говорите плазменное колечко. Ну, а что запрещает нам воспроизвести такой плазменный шнурочек в разрядной трубке? Магнитное поле стянет всю плазму к оси трубки, образовавшийся вакуум изолирует ее от стенок, и тогда можно будет ожидать перегрева в миллионы градусов. А если еще разряд проводить в дейтерий-тритиевой смеси, то это будет, Саша, означать, что открывается путь к управляемой термоядерной реакции.Меньше, чем через год, весной 56-го, академик Курчатов сделает в Англии доклад о нагреве дейтерий-тритиевой плазмы током в отшнурованном разряде и о получении при этом потока нейтронов, сви­детельствующих, что наблюдается термоядерная реакция... К тому времени история с приличной толикой ртути, ушедшей по моей мило­сти под щелястый паркет лаборатории, начнет забываться, как забы­вается все плохое на свете К тому времени я уже решительно расста­нусь с горячей мечтой о свершении небывалого. Сообщение о начале "эры управляемого термоядерного синтеза", которое свершилось как-то в обход наших с Ю.В. Кухаревским начинаний, не так уж и зацепит меня.А в тот вечер при разговоре с Кухаревским у меня голова шла кругом. Мы чуть не до полуночи засиделись, планируя первый экспе­римент. Я сильно недоумевал, где же мы возьмем такие токи и такие напряженности магнитного поля. Но Кухаревский изящно выделил из множества встающих проблем одну-единственную, но принципиально важную, от которой зависело все дальнейшее. Можно ли вызвать отшнуровывание плазмы посредством внешнего магнитного поля? Он сделал предположение, что явление это должно подчиняться масштабированию, значит, можно попытаться изучать его при токах и напряженностях, достижимых в лабораторных условиях.

– Для начала даже неважно, будет ли в таком шнурочке перегрев, – сказал Кухаревский. – Нам важно убедиться, что такое бывает, что это сжатие плазмы – реальность.

Он дал мне задание подготовить эскизы разрядной трубки и схе­му экспериментальной установки... Я засел за работу основательно, как во времена АЭС, и неожиданно начал раздумывать о плазменном колечке, так жестоко отвергнутом Кухаревским. Не напрасно, оказывается, я накачивал себя математикой весь прошлый год. Первая в жизни самостоятельно выведенная формула была несказанно красива па бумаге и казалась несомненно истинной. Я подставил в нее значения токов и других величин нашего с Валиком эксперимента, изящно определенные Кухаревским и ахнул: колечко могло существовать! Че­рез неделю я пришел к Кухаревскому сияющий и интригующий и выложил перед ним свою находку. Кухаревский с полчаса внимательно изучал мои выкладки, посмотрел на меня, не выражая никакого энтузиазма, и сказал:– Может быть, вы и правы, Величко, хотя формула выведена при большом числе упрощений и без учета динамики. Но было бы нечестно с моей стороны навязывать вам идею "шнурка". Всю схему экспери­мента вам следует пересмотреть. Сделайте это самостоятельно. Вы справитесь... Кстати, приходите завтра вечером в Большой актовый зал на прослушивание грамзаписей. Мы начинаем с Моцарта, прихо­дите.А на сегодня у меня был запланирован театр. В кармане моего грубошерстного пиджака лежали два билета в ложу бенуара, и Юля Стрельцова была приглашена и не отказалась, вопреки опасениям. Ве­чером в половине седьмого я пришел к подъезду Юлиного дома. Двухэтажный купеческий особняк чеховских времен был разделен на десяток квартир, и во втором этаже два узких окна были Юлины. Там протекала жизнь божества. Окна были еще по-летнему распахнуты. Юля выглянула, закалывая при этом волосы, и сказала: "Выхожу, Санька". Вскоре она появилась

в темно-вишневом строгом платье и в туфлях на высокой шпильке. Ликуя, что попал в тон, я протянул ей бархатный багровый георгин, сорванный по дороге в каком-то палисаднике. Юля благодарно улыбнулась. Охваченный внезапным озно­бом, я осознал, что девичья красота будит в моей душе такое же волне­ние, какое поднимается при мысли о предстоящем исследовании.В театре давали "Дядю Ваню". Весь недолгий путь до театра Юля рассказывала мне о том. как целый выпуск школы-студии МХАТ в чеховский юбилей в 44-м году вызвался ехать на работу в Таганрог, в театр имени Чехова. Не всякий столичный театр может теперь поставить Чехова так, как это делается у нас в Таганроге!.. В ложе бенуара, посмотрев программку, Юля сказала:– Как тебе везет, Санька, сегодня – Глазырин, Шахов и Антонюк!Я же только теперь осознал, что в театре я – впервые, но посты­дился в этом сознаться. Когда поднялся занавес, открывая террасу "небогатого помещичьего дома", меня неприятно поразили форсиро­ванно сильные голоса старой няньки и Астрова... Но вскоре я оказался захвачен их разговором и перестал замечать нарочитую театральную громкость речи. Изредка я поглядывал на Юлию и, по блеску ее глаз, видел, как захвачена она действием, хотя смотрит этот спектакль уже в третий раз.В конце антракта в ложу пришел четверокурсник Валька Белугин. Он был в строгой темно-серой тройке и лаковых штиблетах. Бабочка в горошек уселась в промежутке между жесткими накрахмаленными уголками воротника его белой рубашки. Я почти с болью ощутил убо­гую претенциозность своего "модного" одеяния... Знал я Белугина как большого "зашибалу", вечно стреляющего троячки у первокурсников. Был он местным и, живя на материных харчах, не пропитания ради, а лишь в вечной своей озабоченности о "стакашке портвешка" выходил на отстрел троячков, которых никогда не возвращал. И надо же. каким подает себя фертом! Сейчас я отдал бы ему и три червонца, припасен­ные на самый черный день, только бы он убрался подальше.Но Белугин сел позади нас, воспользовавшись свободным ме­стом. Потом он подвинулся вперед вместе со стулом, протянул длин­ные ноги между нашими с Юлей стульями и покровительственно воз­ложил свои руки на спинки наших стульев. Получилось так, будто он правой рукой обнял меня, а левой – Юлю. Я ждал, что Стрельцова как-то пресечет нахала, но она спокойно смотрела на сцену, где мучился тоской бедный дядя Ваня в ночном эпизоде с любимой им Еленой Ан­дреевной. Тогда я сам резко отодвинул свой стул, чтобы стряхнуть с него руку Белугина, а тот, как не в чем ни бывало, занял отвоеванное место. Я уже не слушал актеров, а с нарастающей тоской наблюдал, как что-то шепчет Юлии этот хлюст, и она, беззвучно смеясь, изредка отмахивается от него рукой: "Не мешай!" Но жест этот так некатего­ричен, так замедлен, что ясно же: ей очень льстит внимание столь за­мечательной личности, как четверокурсник Белугин...И уже до конца спектакля я не мог отделаться от навязчивых ана­логий между происходящим на сцене и здесь, в ложе бенуара. Очаро­вание спектакля сменилось у меня ощущением неодолимой пошлости. Липла к телу влажная от пота рубашка. Голоса актеров были непере­носимо фальшивы. Оставалось одно спасение. Я принялся обдумывать предстоящий эксперимент. Я вызвал к памяти формулу, выведенную самостоятельно, и перестал слышать и видеть все вокруг. Прежде всего выяснилось, что при пониженном давлении в разрядной трубке устойчивость плазменного кольца обеспечивается при вполне приемлемом магнитном поле. Но ток разряда по-прежнему непомерно велик, трудно даже себе представить источник такого тока. Потом пришла про­стая мысль: ток ведь нужен в течение тысячной доли секунды, значит, можно накопить предварительно заряд в конденсаторе большой емко­сти, как это делается в импульсной радиолокации. Прикинул необхо­димую емкость. Ничего себе – не одно, так другое! Конденсатора такой емкости, да еще высоковольтного, просто не бывает. А если собрать батарею конденсаторов? Пожалуй, это мысль!.. За всем этим даже зна­менитое астровское "В Африке сейчас, должно быть, жарища!" в конце спектакля осталось мною незамеченным.Обратный путь из театра мы совершаем все так же втроем и в прежней диспозиции, убеждающей меня, насколько я безразличен Юле Стрельцовой. Белугин идет рядом с нею, поддерживая ее локоть и про­должая бесконечный треп о какой-то ерунде. Я плетусь сбоку от них, сгорая от нестерпимого стыда, но не решаясь свернуть в ближайший переулок. Огромная белая луна сияет над засыпающим Таганрогом. Изредка задувает холодноватый ветер, и вот уже Белугин отдает Юлии свой пиджак, и она благостно нежится, запахивая его на груди. Бар­хатный георгин оказался в руке Белугина, и он щиплет его, как ро­машку. Словом, все тут складывалось к тому, чтобы прийти Сане Ве­личко к новой рациональной программе, в которой уже не будет ни этой несчастной влюбленности, ни попыток завоевать внимание Юлии к своей особе. А что будет?.. О, будет только эта восхитительная про­блема перегрева плазмы, о которой Белугин и понятия не имеет, хотя он без году дипломированный инженер!

Юлия и Белугин остались стоять у подъезда дома, где еще в нача­ле этого вечера жила моя богиня. Я шел в общежитие спокойный и хо­лодный, как и подобает ученому, занятому лишь своими нелегкими отношениями с природой. Я уже два года знал о себе, что в полнолу­ние плохо и тревожно спится, но зато легко и результативно работает­ся... Приколов к абажуру прошлогоднее задание по начерталке, я за­слонил от света лица безмятежно спящих на своих койках ребят и принялся за практическую разработку эксперимента. Изредка я отры­вался от работы, чтобы проглотить десяток-другой страниц увлека­тельного романа американца Митчелла Уилсона "Живи с молнией". Там как раз начинающий физик Эрик Горин сооружал свою экспери­ментальную установку... Сердечные дела Эрика Горина, впрочем, бы­ли не чета моим. Когда его Сабина в очередной раз появлялась на страницах, я ловил себя на том, что видится она мне в облике Юлии, и через мое сердце, точно разряд электрического тока, пробегал импульс мучительного стыда за пережитое сегодня. Под утро я завершил свою работу и прилег на койку, не раздеваясь. Снял только галстук и ботин­ки. И тут же тревожный сон понес меня по своему руслу, качнув, как ореховую скорлупку.

Утром у меня было "окно" в расписании, я мог бы еще два часика поспать, однако, новая жизнь требовала решительности и мужества. Я вскочил, взбодрился ледяной водой и отправился в институт, неся за­ложенные в тетрадь с конспектами листки своего проекта. Я нашел Кухаревского на кафедре.. Юрий Васильевич оказался свободен и охотно посмотрел мои наметки Он все принял безоговорочно, вспом­нил, что видел на кафедре электротехники ящик с трофейными высо­ковольтными конденсаторами, и обещал взять их напрокат. Потом он подписал мои эскизы.

– Когда же вы все это успели сделать, Величко? – удивился Кухаревский. – Мы с вами толковали о вашей формуле вчера. И вчера же, каюсь, я подсмотрел, как вы входили в театр с одной очаровательной девушкой с вашего курса.– Все пришло во время спектакля, – не без любования собой сооб­щил я.– Тогда здесь что-то не так, – улыбнулся Кухаревский. – Это вы­дает в вас новичка. Хороший физик ни за что не станет заниматься наукой в обществе красивой девушки. Это не мое только мнение, так считает и великий Ландау.

Оказалось, что не напрасно в прошлом семестре мы занимались практикой по стеклодувному делу... Я принес эскизы своей разрядной трубки в стеклодувную мастерскую и стал наведываться туда каждый день, все надеясь увидеть воплощенным свое творение. Дня три заказ пролежал без движения. Наконец, стеклодув сказал:

– Послушай, парень, ты мне надоел! Зря мы, что ли, накачивали вас в прошлом семестре? У тебя, помнится, недурно получалось. Вот тебе свободный верстак с горелкой, садись и делай. Сам слепишь свою каракатицу. У меня, понимаешь, завал!

Часа два, до жгучей боли в груди, я провозился, пока удалось сделать более или менее приличную трубку. Желая доказать себе, что смогу лучше, я тут без сожаления уничтожил ее. Вторая получилась такой красивой, что я не в силах унять восторг, слишком быстро вы­нул ее из пламени, и она вдруг со звонким коротким щелчком дала не­излечимую трещину. Поэтому следующую красавицу я долго выдер­живал в приглушенном мягком пламени, а потом бережно спеленал горячей асбестовой тканью. Когда трубка остыла, я долго не мог на­тешиться всамделишным видом этого "чуда электроники". На землю меня спустил стеклодув:

– Ну ты даешь, Сашка! Посмотри на манометр. Ты сжег чуть не весь баллон ацетилена. Больше я тебя не пущу.

С этой своей трубкой и со схемой установки, подписанной Кухаревским, я пришел в лабораторию. Заведующий Вениамин Сергеевич Котов, известный среди студентов как просто Кот, носил очки со стеклами такой толщины и силы, что взгляд его в первую минуту устра­шал... Я впервые был в этой великолепной лаборатории. Мне очень нравились стенды, где на деревянных лакированных рамах смонтиро­ваны были вакуумные системы для выполнения студентами работ -замысловатое стеклянное кружево, в узорах которого, к стыду своему, знакомым я признал разве что притертые стеклянные краны, желтые от вакуумной смазки. Где-то в недрах одного стенда с артистизмом эстрадного ударника выстукивал свое "ти-та-тита-тита" форвакуумный насос. Кот подвел меня к полуразобранному стенду в дальнем уг­лу лаборатории.