Звездное вещество
Шрифт:
– Хотите, я вас еще на раскоп к археологам отведу?– спросила она с хитрецой в голосе, привычно садясь на Женину койку. – Там они гору черепков накопали и говорят, что тем черепкам уже три тысячи лет. Не могу я этому поверить, на черепках же ничего не написано. А еще там живут художники, такие картинки мазюкают, что и я бы смогла не хуже.
– Ну, Панка ты и чудо! – восхитилась Женя. – Где же ты их нашла, этих археологов?
– Да здесь вот они рядом с нашим двором. Пойдемте.Панка решительно полезла под проволочную ограду. Мы последовали за ней. Человек в очках и с седым ежиком кивнул на наше приветствие и строго спросил:
– Что вам угодно, Прасковья Ивановна?
Борис Андреевич, – затараторила Панка, – вот Евгения Максимовна ученый редактор из Москвы. Покажите ей ваши черепки. Она точно вам скажет, сколько им лет.
Я охотно побеседую с ученым редактором. Только скажите по совести, Прасковья Ивановна, не вы ли на прошлой неделе бегали с подругами по раскопу в наше отсутствие? Тасе, знаете ли, потом пришлось целый день мести.
– Это Людка, – не сморгнув отвечала Панка. – Ух и задам же я ей сейчас, будет знать, как бегать, когда другие просто ходят спокойно по краю.
Под этим предлогом Панка удалилась, оставив нас археологам... Мы заглянули в раскоп и увидели тщательно расчищенную площадку, из которой, обнося древнюю "жилплощадь", выступала каменная кладка "елочкой". В углу хижины был врыт глиняный сосуд – пифос, от него уцелела
– Снимите еще на штык, мужики, – сказал им Борис Андреевич, -и дальше работать только с решетом и обметкой. Слышите, Тася?
– А можно и нам у вас поработать? – спросила Женя.
– Штатным расписанием у нас должность ученого редактора не предусмотрена, – сдержанно улыбнулся Борис Андреевич. – Вот эти ребята свободные художники. Вся их свобода заключается в том, что им некуда себя девать. Вот я и скупаю почти за бесценок их свободное время.
– Мы не за деньги, Борис Андреевич! – покраснела Женя. – Просто хочется прикоснуться к этой древности...Каждый день после утренней гимнастики и завтрака мы приходили на раскоп и вместе с археологами и художниками копались там в нарастающем зное. Иной раз просеивание приносило Жене и очка-стенькой аспирантке Тасе находку. Однажды Женя, работая щеткой, выявила в земле ожерелье из халцедоновых галечек, терпеливо и неровно просверленных древним ювелиром. Борис Андреевич коротко описал находку в своей "амбарной книге" и отдал ожерелье Жене. Она нанизала камешки на тонкую леску и уже не снимала до самого отъезда. Ожерелье на загорелой Жениной шее заставляло думать о неведомой моднице, жившей здесь немыслимо давно. Но никак иначе, как в Женином образе, воображение не рисовало ту киммерийку, и от этого сама Женя устрашающе отодвигалась на три тысячи лет назад... К полудню, осатанев от жары и пыли, мы всей гурьбой скатывались к морю. Потом в тени навеса за препараторским столом листали папки с рисунками наших новых знакомых. Легко и радостно узнавались Ха-мелион и Сур-Коя, и Лягушатники, и прочие коктебельские святыни. Поражал однако же колорит. Кроме Лешиного пейзажа в огненной тональности, здесь были и зелено-хвойные, и жемчужные, и еще Бог весть, в какой тональности выполненные картинки. Леша сказал, видя Женино недоумение:
Никакими красками никогда не передашь истинный природный колорит. Любой красочный материал – условность. Вот я и стараюсь схватывать и передавать не сами тона, а только их отношения. А вообще-то не судите строго, Женечка, мы ведь с Серегой скульпторы-прикладники. Рисунок и живопись для нас – только подспорье. Вот этот, к примеру, хвойный пейзажик я непременно перенесу на вазу или тарелку.
"Вы примечали, какие они, художники, богатыри печали? И как оно, художество, похоже на мычание?" – сказала с улыбкой Женя.
Как точно! – хохотнул художник. – Чьи это стихи? Ваши? – и задержал на Жене восхищенный взгляд.
В тот год Хрущев громил искусство. Леша и Сергей переживали лихие времена. Обвиненные в формализме и прочих смертных грехах, они лишились заказов. Начатую ими мозаику в фойе одного дворца культуры в Подмосковье срубили отбойными молотками. Борис Андреевич фактически подкармливал их, как птиц в студеную зиму. Здесь же у него на раскопе они и жили в сине-желтой польской палатке.Он привез откуда-то из-под Судака обнаруженные строителями каменные погребальные "ящики" кеми-обинской культуры. С помощью автокрана мы установили их близ печки, в которой Сергей обжигал керамику. Грустно было смотреть на маленький каменный гробик кеми-обинского ребенка. На него никто никогда не садился... Женя с Панкой иногда клали букетик полевых цветов... По вечерам мы приносили с турбазы трехлитровый чайник сухого вина. Пили, сидя на кеми-обинских "ящиках". Горечь разлада у меня смягчалась, хотелось читать горячие и мудрые стихи, которых я не знал, и потому, потягивая вино, большей частью молчал, слушая других. В печке бушевал огонь, там обжигалось очередное Серегино творение. Посиделки эти назывались "запечная компания". Хорошо было просто молчать, глядя на пламя. Но Леша брал гитару. Песен они с Сергеем знали множество. "Воскреси ты луну золотую над жнивьем некрещеной Руси, половчанку, жену молодую, постарайся, мой друг, воскреси! Эх, кочевники-археологи, из веков глядит темнота. Архи-гении, архиолухи, что ж копаете да не там?" Часами яростно спорили об истории и об искусстве, единственно побеждающем время и смерть.И так получалось всегда, что в тех спорах Женя и Леша объединялись против меня и Таси. А еще Женя и Леша могли часами говорить о Москве. Леша, оказывается, родился и вырос на Пречистенке в пяти шагах от Староконюшенного переулка. Я вдруг обнаружил, что он в присутствии Жени чуточку теряется. Уж очень заметно было, каким робким становится взгляд сорокалетнего бородатого мужика, бросаемый на Женю при встрече или разговоре. Женя с ним всегда была ровна и серьезна, даже сурова, как, впрочем, и со мною. Теперь вместо Панки "запечная компания" объединяла и разъединяла нас с Женей, почти не давая возможности остаться с глазу на глаз.Как раз в те дни разбился на Карадаге Женин одноклассник Вася Тужиков, оставив на белом свете жену и дочку. Мы с Женей возвращались с поминок при свете тревожно красной ущербной луны. Впервые за это время Женя прикоснулась ко мне, взяв под руку. Я и смел и не смел видеть в этом добрый знак. У калитки она отстранилась и пошла впереди. Я взял ее плечи, и она застыла со сведенными лопатками. Потом повернулась ко мне.
– Послушай, что у меня сейчас сложилось: "Коктебель, как та боль, что с тобою всегда. Сердолик солнцелик и прозрачна вода. Карадаг – Черногорье? Нет, черное горе, и над морем слезою нависла звезда".
– Женя, а что у нас происходит? – спросил я после паузы.
– Происходит то, что происходит. Ты же знаешь, я не умею притворяться и не собираюсь. Происходит что-то ужасное. Видно, не судьба нам с тобою. Ничего у нас не получится, Величко, ни семьи, ни близнецов.
– Но почему? Ты меня не любишь?
Она двинула плечами – жест неуверенности или это она стряхнула мои руки? В ту ночь я не смог уснуть. Что делать, что? Уехать завтра же, не мучить больше ни себя, ни ее?.. Едва меня сморил сон. Женя тронула за плечо: на зарядку. Я поднялся и поплелся за ней на Тепсень, и понял, что безмерно люблю ее и совершенно не знаю, что мне с этим поделать. Как вообще жить дальше? Как прожить ближайшие полчаса?В тот день Борис Андреевич отменил земляные работы, и "запечная компания" отправилась в Сердоликовую бухту "на этюды". На месте Леша принялся за акварельный пейзаж, неожиданно начав его в несвойственной реалистической манере. Под его торопливой кисточкой начали проявляться скалы и море, и утренняя свежесть теней в бухте, и даже, казалось, запах начинающих нагреваться водорослей. И все же акварелька была скучновата. Вдруг Леша спросил:
– Женя, можно я здесь нарисую вас?– Что ты у нее спрашиваешь?
– Старый муж, грозный муж, ты не возражаешь? – засмеялась Женя, нейтрализуя шуткой едкость Тасиного выпада.
Я горько улыбнулся и отправился купаться. Потом лег животом на горячую гальку и закрыл глаза, вызывая в памяти свою Задачу. После вечера поэзии я так ни разу и не возвращался к ней. Я попытался привычным усилием воображения войти внутрь мира, где сам себя порой чувствовал электроном, летящим в вихре непримиримых сил. Но на этот раз почему-то не вышло, и я принялся оценивать и взвешивать все свои прежние находки. Вот тут оно и сложилось и предстало перед внутренним моим взором – то интегро-дифференциальное уравнение, могучее и неприступное, как Карадаг. Оно охватывало всю динамику явлений, которые я раньше пытался прожить интуитивно. Я почти сразу же оценил, что ядро этого уравнения содержит одни лишь мнимые величины. Уравнение, стало быть, не имеет сходящихся решений, и того, что я ищу для электронного потока, просто не может быть в природе. Моя затея самофокусировки электронного потока – дикость и вздор! Если эта задачка имеет сходящееся решение, так только для смеси электронов и положительных ионов, то есть для электрически нейтральной плазмы. Но такая плазма совершенно бесполезна в задуманном мною приборе, он просто не будет работать... Я слышал, как весело смеялись чему-то художник и его модель. Но я терпел еще одно крушение, и уже не разбирал их слов. Тоска и апатия овладевали мною... Я очнулся от того, что Женя тормошила меня и легонько дула в ухо.– Сашка, ты перегрелся и стонешь во сне, сейчас же перейди в тень!Я поднялся и побрел в воду. Потом из-за Лешиного плеча взглянул на портрет. Утренний пейзаж Леша использовал в качестве фона, поймав живое мгновение – Женя, изображенная до плеч, только что вышла из воды и улыбнулась кому-то на берегу. Мокрая прядка протянулась по виску, на лице серебристые капельки. Не раз я слышал "твоя жена – красавица", но никто еще не сказал этого так... С похолодевшим сердцем я обнаружил и портрете ту же молитву к силам зем-ным и небесным, к Владычице Судьбе и безжалостному Времени – сохранить и уберечь от скорого увядания этот дивный цветок, явившийся в мир женщиной. Вырван у Времени мгновение Женином жизни, портрет дарил этому мгновению бессмертие. Можно было только дивиться, как из сочетания разводов и пятен акварельного пигмента возникает образ Женщины. Той, ради которой надо свершать подвиги или же, молча сжав зубы, выполнять ежедневный нечеловеческого напряжения труд и положить к ее ногам нечто такое, от чего ахнул бы восхищенный мир. Но было в этом изображении и нечто другое, ответное что ли. Портрет говорил, что каждое мгновение жизни рядом с этой Женщиной несказанно обогащает, что ее красота активна и животворна. Что любовь этой Женщины самая большая ценность на свете, и потеря ее равноценна потере самой жизни... Да портрет был своеобразным объяснением в любви, я это хорошо видел, и уже нисколько не сомневался, что признание будет принято. А я? Какой же я ей муж? Бездомный и безденежный, полный каких-то нелепых выдумок с претензией на гениальность. Да к тому же еще и не способный ни любить, ни вызвать ответную любовь...Оба они совершенно меня не замечали. Женя восхищенно и жадно слушала рассказ художника, как двадцатилетним лейтенантом принял он на фронте под свое командование взвод бывалых усатых сибиряков. Леша что-то дорабатывал в нюансах своей акварели... И тут словно пружина лопнула и стала причиной невыносимо саднящей боли. Мне нужно было себя куда-то подевать. Нужно мне было какое-то немедленное действие, чтобы не сойти с ума. Я уже надевал рубашку и шорты и плотно зашнуровывал кеды, зная, что буду брести по волноприбойным нишам. И как бы со стороны услышал свой пересохший до неузнаваемости голос.
Эй, – зачем-то копировал я Женин насмешливый тон и мучился невыносимой фальшью этой своей "иронии", – Я отправляюсь в соседнюю бухту, а далее – везде.
Что? – растерянно глянула на меня Женя. – Во Вторую Сердоликовую? Но ради Бога, будь осторожен.
До мыса, разделяющего Первую и Вторую Сердоликовые бухты я добрел по волноприбойной нише. За мысом метров тридцать нужно было пробираться по отвесной скальной стене. Внизу плавно колыхалась темно-зеленая бездонная вода. Я цеплялся за выступы, до крови сбил голые колени и ободрал локти, но все же не удержался и стал медленно валиться со скалы спиной вниз, как в страшном сне. Сильно толкнулся ногами, сложился в воздухе, так что падение это завершилось лишь глубоким погружением в прозрачную воду. "...В соседнюю бухту, а далее – везде..." – твердил я бессмысленное, выплывая на галечный пляж Второй Сердоликовой, еще более суровой и прекрасной, чем Первая.Что же это гнало меня тогда по следам "Вадима из Харькова"? В том безрассудном порыве не было ни расчета, ни позы. Я и не уверен был. что хочу достичь Биостанции на другом краю Карадага. Я вообще ничего уже не хотел. Просто я шел и шел по волноприбойным нишам, перебредал входы гулких и темных пещер или гротов. Не рискуя больше лезть на скалы, огибал вплавь неприступные места. Океан, раньше лишь холодно синевший у горизонта, теперь подступил ко мне вплотную. Иной раз вспухающая волна отрывала меня от опоры, чтобы через несколько секунд с ехидством отступить и бухнуть коленями и грудью о камни, обросшие водорослями и острыми раковинами мидий. И, непрошеная вместе с идиотским "... далее – везде" лезла в голову задача. Я зачем-то раздумывал над бесполезным плазменным вариантом динамической самофокусировки. Все кружили и кружили над головой высоченные скальные громады. Иногда казалось – сорвался сверху камень и летит мне на голову. Я втягивал голову в плечи, но ничего не происходило. И я хохотал от какого-то жуткого восторга, и сотни недобрых духов возмущенно и зло орали в ответ из своих расселин.В голове назойливо вертелось стихотворная строчка: "Ты и сам не заметишь, друг, как меня потеряешь вдруг, как однажды проснешься один сам себе на весь мир господин". Так-то оно и вышло. Я вдруг понял – мне не хочется жить. Нет, я не хотел смерти, но эта безрадостная череда дней, и лет впереди не имела ни смысла, ни очарования... За какой-то небольшой бухтой – не она ли и есть Бухта-Барахта? – пошла уже отвесная, а местами и нависающая стена. Монолитный диабаз не очень-то уступил здесь морскому прибою. Там, где имелся намек на волноприбойную нишу, идти все равно было трудно. Приходилось прижиматься грудью к стене. Я срывался и плыл, уставая все больше, и старался держаться вблизи стены. Я чувствовал под собой жуткую глубину. Говорили, что море под Стеной Лагорио имеет сразу двести метров. Неожиданно меня оторвало от скалы. Вода вокруг кружила и пучилась. Скала уходила от меня, хотя я греб изо всех сил. Лег на Спину, чтобы отдохнуть и ощутил вдруг жуткий холод выходящего здесь на поверхность глубинного течения. "Вот и все, – сказал кто-то насмешливый и холодный, – далее – везде, или, как у Гамлета, дальнейшее – молчанье... Еще чуть-чуть и ты не будешь жить".А стена уходила все дальше и дальше. Море вдруг резко потеплело, будто с мороза я попал в натопленный дом. Над зубчатым щербатым верхом стены ярко сверкнуло солнце. Открылся обзор, и я увидел поодаль торчащую из воды скалу, похожую на парус, а за ней небольшую бухту и людей на крошечной кромке пляжа. Они махали мне руками и что-то кричали. Это меня и спасло, гибнуть на глазах у зрителей было совсем глупо. Я собрал все силы и поплыл брасом наискосок, стараясь не попасть в зону холодных течений, они пятнами чернильной синевы выделялась справа от меня под стеной... Ступив на берег, я тут же и рухнул, словно бы раздавленный шестикратной гравитацией чужой планеты. Четверо парней и две девушки склонились надо мною.