Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Глава 2. ЗАБАВЫ С ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ

Что ж, мемуары, так мемуары, начнем от рождения... Мой отец Николай Величко после окончания Велико-Анадольского лесного тех­никума в 34-м году попал по комсомольскому призыву в Минскую школу пограничных командиров. В Минске в 36-м он женился на свет­ловолосой и сероглазой Ане Полищук. У них-то я и родился в 37-м. В первые дни немецкого вторжения старший лейтенант Величко погиб на своей заставе, а мама со мною где-то близ станции Орша попала под жестокую бомбежку. И вроде бы я помню из того дня. как я пы­тался разбудить маму, внезапно уснувшую среди грохота, воя и дыма. Каким-то чудом бомба, осколок и взрывная волна обошли меня. Ка­ким-то чудом среди вещей сохранился конверт с адресом моей бабуш­ки Марии Васильевны Величко. И это в конечном итоге позволило бабушке найти и забрать меня из детдома в Зауральском городке Купинске. В августе 44-го она привезла меня в Благовещенку в свою хату с ожерельем кукурузных початков под соломенной стрехой...Здесь в Благовещенке свершалось мое пробуждение к активной жизни. Совершенно серьезно полагаю, что моя биография началась с обретения отцовского наследства – ящика с инструментом, найденного в сарае. В детстве мир в значительной мере познаешь руками. Десять лет до поступления в институт предстояло мне прожить в бабушкиной хате, и десять лет этот сарай был мастерской и лабораторией, где рож­дались и свершались самые дерзновенные замыслы, в том числе ­грандиозный проект поимки шаровой молнии, выполненный совмест­но с Валей Майданом.Был я для бабушки отрадой, единственной родной душой на све­те, но держала она внука в строгости, заставляя трудиться в саду и на огороде. Право уединиться за верстаком с очередной выдумкой я дол­жен был заслужить, к примеру, окучив добрых три сотки картошки или набрав для сушки два ведра спелых до черноты вишен. А летом 49-го так и вовсе отдала меня бабушка в подпаски к деду Федоту.,. Вхож­дение в профессию я начал с плетения настоящего четырехметрового кнута. Федот ссудил мне приличный шмат сыромятной кожи и научил, как разрезать ее ножницами, двигаясь по спирали, на длинные узень­кие ремешки. Трижды заново принимался я за плетение, пока кнут под моими руками не сделался плотным и плавно сходящим до толщины одного ремешка. Для кнутовица я срубил молодую вишню на пустыре. Дед Федот одобрил работу и научил посылать коротким взмахом руки вдоль плети резкий импульс, оканчивающийся оглушительным хлоп­ком."Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется..." А тем более не дано знать, как отзовется щелканье кнута. И опять же серьез­но утверждаю, что здесь начало тропки, которая ведет меня к "уип-эффекту". Без этого детского опыта, через руку и душу ушедшего в подсознание, не случилось бы потом у меня интуитивного прорыва к пониманию схлопывания плазменного "кнута". Но тогда до этого бы­ло еще четырнадцать лет, на два года больше, чем я успел прожить. Неспешно тянулось и тянулось пастушье наше лето.В Благовещенке

были доломитовые карьеры, в них помногу раз на дню взрывались "бурки". Пробуривали в каменной стене карьера глубокие отверстия, закладывали динамит и ба-бах! С первыми "бурками" на рассвете я просыпался, клал в пастушью сумку бутылку молока, краюху хлеба и книжку, брал свой великолепный кнут и шел в дальний конец села собирать стадо, будя хозяек громовыми раскатами. И не знал, что вскоре будет явлен мне еще один предметный урок щел­канья кнутом, уготованный уже не дедом Федотом, а самим Ильей-Пророком.В тот день мы пасли за старым терриконом у заброшенного Третьего карьера. На терриконе сохранились рельсы, сбегавшие по скату в воду на дне карьера. Они-то и притянули молнию!.. Когда на­чалась гроза, я накрылся куском солдатской плащ-палатки. Где-то по­выше могучей грозовой тучи Илья-Пророк принялся раскатывать на колеснице по бревенчатым мосткам. Тогда представление о грозе у меня еще едва ли шло дальше этого фольклорного образа. Стадо плот­но сгрудилось под дождем, над коровьими спинами поднимался пар. Поодаль маячил дед Федот в своей брезентухе с острым капюшоном. Я наблюдал, как черновато-серое полотнище ливня полощется о склон террикона. Будто бы фиолетовые ремни метнулись и хлопнули вдоль ржавых рельсов, и сразу вдруг – ослепительный свет, ударивший из вершины террикона прямо в небо, треск и оглушительный грохот за­ставивший втянуть голову в плечи.Тут в правдивом нашем повествовании мы остановим молнию стоп-кадром или продлим слишком уж короткую ее жизнь в величест­венном рапиде. Потому что эта молния – символ. Она заглавная буква моего призвания. Она призыв высших сил к душе пастушонка... Что бы я ни рассказывал о своем детстве до этого потрясения, я ничего не смогу сказать нового, не названного в описаниях детства других маль­чиков, начиная с Багрова-внука. Напротив, все, что мы увидим, когда закончится стоп-кадр, и повествование двинется дальше, будет уже только мое... Втянувший в плечи белобрысую головенку, несмышле­ныш в нашем стоп-кадре – еще протоплазма. Но это уже протоплазма, готовая к саморазвитию.Вечером я рассказал бабушке о случившемся. Она побледнела и перекрестилась: "Свят-свят, храни, Царица Небесная!" Красный закат­ный свет заливал темноликую икону в углу хаты. Бабушка молилась. Впервые изменив своим пионерским убеждениям, и я шептал вслед за нею слова молитвы, и трепет был в моей душе, а за веками слепленных глаз на сетчатке все еще хранился чуть извилистый огненный рос­черк...Но пришло утро – яркое, отмытое ливнем, сверкающее рассыпан­ной радугой росы. И я уже по-другому, с жадным любопытством, вспоминал о вчерашнем. Отчего она бывает – молния? Откуда берется такая красота и мощь? Едва пригнали мы коров на пастбище, ноги са­ми понесли на вершину террикона. Я жаждал увидеть след! Но ниче­го не нашел, разве только оплавленный до радужной синевы конец растрепанного каната над ржавой вагонеткой...

В сентябре шестиклассник, освободившийся от своей пастушьей повинности, я был послан однажды бабушкой в сельпо за селедкой. И там на полке рядом с брусками черного мыла среди других книжек различил обложку с ярким рисунком молнии, ударившей в заводскую трубу. И.С. Стекольников "Молния и защита от нее" – вижу и сейчас название той брошюры, посулившее близкую разгадку тайны. Я за­трепетал от нетерпения и похолодел, что мелочи, оставшейся от селед­ки, не хватит для покупки чудесной книжки. Хватило! И недальнего пути до дому хватило, чтобы узнать из первой главы, что еще Фалес Милетский в шестом веке до нашей эры, натирая полой своего шерстя­ного хитона янтарь, называемый тогда электрон, наблюдал электриче­ство. Узнал я об опытах Гальвани с лягушачьей лапкой. О сподвижни­ке Ломоносова русском ученом Рихмане, который на беду свою ввел молнию в дом по громоотводу. И о целой плеяде уже наших советских ученых-электриков, которые создали надежную грозозащиту, храня­щую от молний промышленные объекты социалистического народно­го хозяйства.Наибольшее впечатление, впрочем, производила старинная гра­вюра, на которой несчастный Рихман, запрокинув голову в парике, рушился на пол, сраженный огненным шаром, сошедшим с металличе­ской линейки, привязанной к громоотводу... В дальнейших разделах брошюры, начиная с понятия о силах расталкивания и притяжения за­рядов, объяснялся феномен грозового электричества. Так я вошел в волшебный мир. Всю зиму я вдоль и поперек мусолил эти страницы. Вскоре мне их стало маловато. Среди отцовских книг по ботанике и лесоводству был учебник физики для техникумов, там оказался пре­красный раздел "Электричество и магнетизм", ставший мне вполне доступным, благодаря Стекольникову. В ту зиму я прочно усвоил по­нятия заряда, потенциала, напряженности поля и электрического тока. И первый мой действующий электрический прибор в стекле и металле был создан в ту зиму. Я проткнул гвоздем резиновую пробку большого пузатого пузырька от микстуры, а к нижнему концу гвоздя, что внутри бутылки, примотал нитками две узкие полоски из шоколадной фольги.– Бабушка, хочешь увидеть чудо? – спрашиваю, натирая шерстя­ным носком, медицинский градусник. Затем прикасаюсь к шляпке гвоздя. Полоски фольги внутри бутылки упруго расходятся, вызывая неподдельное удивление родимой- Сам придумал? – спрашивает она.- Не-а, – отвечаю. – Наверно, Кулон придумал.Бабушка разочарована. Зато в школе мой электроскоп имел бе­шеный успех, пока не был реквизирован учителем физики в пользу не­богатого физического кабинета.А гальванометр сможешь сделать, Сашко? – спросил учитель.- Смогу, – ответил, не сморгнув глазом.Настала весна. Оторвавшись от сооружения гальванометра из де­талей старого репродуктора, через открытую дверь сарая наблюдал я первую грозу... И сейчас, на шестом десятке лет, я по-прежнему не мо­гу себе отказать в таком же вот созерцании грозы. С каким-то неиз­бывным упоением всякий раз я слежу за развитием небесной драмы. Как заходит от горизонта туча, как полосуют ее вспышки еще далеких и беззвучных молний. Дивное очищение производит в моей душе каж­дая гроза... А тогда в сарае, любуясь молниями, я испытал неожидан­ное беспокойство, вроде бы даже разочарование. Выстроенный за зиму в моей голове мир электричества поблек и скукожился перед великоле­пием реальной грозы...

И уже не питали мою душу сухие описания гроз в научно-популярных книжках, но с особым волнением проглатывал я живые грозовые картины в художественной литературе, и особенно – стихи о грозе. Так что, и любовью к поэзии я обязан молниям.

Кто знает, может быть и обошлось бы, и сошло бы на нет все то­гда, в моем отрочестве, развеялось бы и распалось, как многие детские увлечения, не попади мне однажды в руки связанная шпагатом пачка журналов "Успехи физических наук". То было в конце каникул перед девятым классом. С Валькой Майданом мы заглянули в техническую библиотеку рудоуправления, где работала его мама. Эту пачку я уви­дел в кипе старья, списанного в макулатуру. На обложке верхнего журнала в "Содержании" значилась статья по физике молний. Само название журнала, еще неведомого мне тогда, "Успехи", звучало так, словно это о моих будущих успехах шла там речь. Вырвать эту пачку из моих рук было уже немыслимо... Дома я разобрал ее и убедился в обретении несметных сокровищ и досадовал, что каникулярного вре­мени оставалось каких-нибудь две недели.Та статья, что привлекла мое внимание еще в библиотеке, оказа­лась обзорной и вполне для меня доступной. Я ее прочитал как стихи. В ней было то, чего почти никогда не бывает в научно-популярных книжках, и уж совсем нет в учебниках – вкус настоящей науки. Она да­вала ощущение границы между хорошо изученным и совершенно не­познанным и возбуждала жадное желание перешагнуть туда, в область непознанного. Может быть, томимый этой жаждой, я принялся читать следующую статью, которая называлась "Теория лидера и стриммера в грозовом разряде". И ничегошеньки не понял! Эта статья была мне не по зубам и быстро остудила пыл юного выскочки, готового раньше времени "сушить мозги". Множество математических уравнений с ин­тегралами мешали чтению, как мелкие и ветвистые кости осложняют поедание леща. Восторг погас и сменился скукой, и я вернулся к за­брошенным на время каникулярным радостям – к участию в налетах на сады и баштаны и многочасовому, до посинения, купанию. Ах, ка­кие купания даровала своим отрокам наша Благовещенка! Заброшен­ные и потому затопленные карьеры. Обрывистые их скальные стены, ласковая мутновато-голубая вода. Бывало, ласточкой летишь с уступа и гвоздем, без всплеска, вонзаешься в воду... Ведь был же я самым нормальным пацаном, и знать не знал, и думать не мог, что зов свыше повторится, и окажется он куда оглушительней, чем даже удар молнии в террикон три года назад.Это настигло меня в серебристый от летящей паутины сентябрь­ский денек по дороге в школу. Это пришло изнутри из неощущаемых и неосознаваемых глубин. Это было рождение идеи – исполь­зование энергии молний. У меня онемели кисти рук, и прохладно вспотело под рубашкой между лопатками от увиденной моментально картины – ночная гроза над атмосферно-электрической станцией, живой непрерывно ветвящийся куст молний, видимый за десятки километров. На первом уроке я сидел ошеломленный и почти подавленный неожиданностью пришедшего ко мне от­кровения. "Ведь я не собирался ничего изобретать! Откуда же это пришло? И почему до этого еще никто не додумался?" И сам же стра­шился, что именно так оно и окажется – уже высказана кем-нибудь эта блистательная мысль, и только технические возможности пока не по­зволяют ее реализовать.– Величко, поправь Иващенко. Какую он только что допустил ошибку? Садись – двойка! О чем ты только думаешь на уроках?О, знала бы учительница, какая драма сейчас свершается в душе невнимательного ученика! Я только что понял, почему не строят атмосферно-электрических станций. Ведь грозы бывают каких-нибудь два десятка раз в году, и такая станция будет простаивать, вот и все. До ошибок ли Иващенко мне в такую минуту, Марья Иванов­на?.. Но на следующем уроке новая догадка придает моей идее неожи­данный, теперь уже совершенно глобальный, характер, и я надолго влюбляюсь в собственную выдумку. Тропики! Экваториальный пояс Земли. Вот где грозы гремят круглый год и помногу раз на дню! Вот где мы будем сооружать кольцо наших атмосферно-электрических станций – АЭС и снабжать даровой энергией весь наш, уже полностью коммунистический, земной шар!.. Я сидел как на иголках. Мне не тер­пелось поскорее добраться до своего стола, где лежит заветная стопка "Успехов", и начать немедленную проработку целой кучи вопросов.Это длилось почти год – весь девятый и лето последних школь­ных каникул. Это была поразительно счастливая полоса времени, по­лоса сладчайших творческих мук. Взлеты духа при удачных решениях. Черное отчаяние нередких провалов, когда новый уровень обретаемо­го знания вскрывал наивное невежество недавних находок, казавшихся сгоряча просто гениальными. Но дерзкая мальчишеская выдумка по­степенно превращалась в самый настоящий проект. Я был его главным теоретиком и главным конструктором, и разработчиком множества частных задач. Конструируя молниеприемник своей АЭС, я уже не на шутку занимался его тепловым режимом. Молнии, бившие в него, я научился облекать в количественные меры, хоть не так уж легко девя­тикласснику сообразить, какая часть энергии молнии превратится в тепло. Чтобы молниеприемник не расплавился, пришлось выполнить его в виде решетки из медных труб и пропустить по ним воду... Еще я придумал хитроумный электростатический локатор, способный обна­руживать скопления зарядов в тучах. Управляемый сигналами от этого локатора, узкий мощный луч Рентгена прокалывал многокилометро­вую толщу воздуха, облегчая ионизацией путь молнии к АЭС. Под моими руками буквально зарождалась новая наука – атмосферная электроника! В конце концов, остался только один принципиально нерешенный вопрос. Никак не удавалось придумать аккумулятор, ко­торый в тысячные доли секунды принимал бы мощные порции энергии, а потом равномерно и спокойно отдавал бы эту энергию потреби­телям.Мысль об использовании для этой цели шаровых молний пришла после того, как я прочитал о случае рождения шаровой молнии из обычной линейной. Громоотвод огибал карниз крыши. При ударе молнии проволока испарилась, а в месте этой проволочной петли воз­ник огненный шар, просуществовавший несколько десятков секунд. Это было то, что нужно! Прекрасный аккумулятор молний... Правда, оставалось загадкой, что с этими шарами потом делать, как отбирать энергию у них. Из-за удручающей неизученности феномена шаровой молнии эта часть моего проекта оставалась самой непроработанной до лета. И вот – в летние каникулы мы с Валиком решили провести экспе­римент. Нужно было любой ценой вырвать у природы ее тайну. Ведь нас учили, что мы не можем ждать милостей от природы. Справедли­вость заставляет отдать должное истинному автору этой затеи. Май­дан был радиолюбитель-практик. Он терпеть не мог выдумок на бума­ге. И когда я приоткрыл для него завесу секретности, которой был опутан мой проект, он решительно взял быка за рога.– Нужно повторить вот этот фокус с громоотводом, и все дела, -сказал Валик. – Научимся сматывать линейные молнии в шаровые, а потом разберемся, как их обратно разматывать.Проводить эксперимент с одной только петлей в громоотводе нам было скучно. Мы решили включить в цепь электромагнит. Ток самой молнии, проходя через его обмотку, должен был создать маг­нитное поле небывалой силы. В зазоре электромагнита и должна была помещаться пресловутая петля из достаточно тонкого провода. Здесь должно было свершиться рождение шаровой молнии. Для нашего экс­перимента очень подходила престарелая груша на бабушкином огоро­де. То было высоченное дуплистое дерево, еще приносящее в изобилии мелкие терпкие плоды. К ее вершине мы прикрепили шестиметровый стальной прут с заостренным концом, в нижней развилке мы прибили небольшую площадку из досок для электромагнита. Электромагнит мы сделали из старого сварочного трансформатора, найденного в за­брошенном карьере. После электромагнита громоотвод уходил на за­земление, сделанное из оцинкованного ведра, закопанного на добрый метр в землю.

О, мы прекрасно помнили судьбу несчастного Рихмана! Торчать рядом с грушей мы не собирались. Слава Науке (это вместо "Слава Богу" говорилось), за двести лет после смерти Рихмана получила раз­витие фотография. В окошке сарая мы установили Валькин фотоаппа­рат "Москва". В начале каждой грозы, закрывали объектив насадкой из закопченного стекла и открывали затвор. Сгорая от нетерпения, все лето ждали удара молнии. Грозы в наших широтах действительно не­часты, и

все ходили они мимо старой груши. Как у Заболоцкого: "Вокруг села бродили грозы, и часто полные тоски, удары молнии сквозь слезы ломали небо на куски". Мы уже начали терять надежду, но после каждой грозы совершенствовали свою установку. Увеличили высоту с помощью длинного шеста, врыли еще несколько ржавых ве­дер, чтобы улучшить заземление... И вот – шарахнуло! Мы как раз торчали в двери сарая и глазели на грушу. В тот миг мы ослепли и ог­лохли. Когда же очухались, глянули и ахнули. Молния в щепы разво­ротила грушу. Обломки горели и дымились.С каким нетерпением проявляли пленку! Что с нами творилось, когда увидели результат! На негативе сама молния выглядела как тон­кая линия, неровно прочерченная тушью, а внизу чернела жирная клякса. Оба мы завопили: "Шаровая! Шаровая!" Сейчас, во взрослой своей ученой жизни, если бывает иногда успех, я переживаю что-то лишь слегка напоминающее тот отроческий восторг исследователя. А жаль... Разумеется, то была только игра в науку, серьезная и опасная, как многие мальчишеские игры. Но эта игра так много определила в моей дальнейшей жизни.Однако же тогда, в августе 53-го, мне пришлось резко свернуть все работы над проектом АЭС, невзирая на самый блистательный экс­периментальный результат. Через пару недель начинался десятый класс. Но не это главное. Бабушка не так-то легко смирилась с гибе­лью старого дерева. Ведь грушу посадил ее сын, Коля Величко, будучи еще студентом лесного техникума. И груша-то, оказывается, была ми­чуринская. Коле тоже недосуг было ждать милостей от природы. Он привил на лесного дичка-пятилетку веточку "бере". Без соответствую­щей ежегодной обрезки груша скоро вернулась к дикому состоянию, но слава "мичуринской" за нею осталась. Бабушка учинила самую на­стоящую комиссию по расследованию моей деятельности. Ведь, по мнению соседей, от того, что я притянул в свой огород молнию, у по­ловины села сгорели электрические лампочки, а они были большим дефицитом. Еще бабушка очень хотела понять, почему моя сверхусид­чивость в девятом классе вознаграждена была пятеркой только по фи­зике и тройками по всем остальным предметам. И что, собственно, я думаю по поводу своего ближайшего будущего. Во время доклада главного конструктора АЭС бабушка сидела ровная и строгая. Голу­бые ее глаза за стеклами очков говорили, что она не собирается брать на себя роль эксперта по проблемам атмосферной энергетики. Волно­вала ее другая проблема – судьба внука в этой непростой жизни. Она работала счетоводом Благовещенской МТС и хотела видеть меня сельхозинженером. Хорошее мужское дело. И мне сказала тогда: "Слушай. Сашко, на черта она тебе, твоя электрика? Деды твои были хлеборо­бами, а отец учился на лесничего. С таким отметками в Московский энергетический институт ты не поступишь. Готовься в Мелитополь­ский институт механизации, так оно будет вернее".Сразу после беседы с бабушкой я отложил в сторону заветную тетрадь с проектом АЭС и впервые открыл конкурсный задачник по математике Моденова. То был пробный камень – "тянешь" по Моде­нову, успех будет в любом техническом вузе. Я же почти совсем не "тянул". При первой попытке мне поддались только несколько задач по геометрии. Тригонометрии и алгебры, как оказалось, я не знал во­все... И Валя Майдан тоже сделал в отношении себя подобное откры­тие, более того, как человек решительный, сделал тут же и выводы. Он перенацелился в Донецкий мединститут на хирургию, где нужно было сдавать любимую нашу физику, и не надо было никакой математики. "Стану хирургом, кто мне запретит заниматься радиолюбительст­вом", – резонно сказал он.МЭИ растаял, как мираж. Я листал "Справочники для посту­пающих", прикидывал, в каком бы вузе, попроще МЭИ, получить об­разование необходимое для дальнейшей работы надо проектом АЭС. Увидел – в Таганрогском радиотехническом есть электровакуумный факультет. Это примерно то, что нужно! К тому же Таганрог близко, каких-нибудь шесть часов езды. И жизнь в Таганроге дешевле, чем в далекой гордой Москве. Я понимал, что и в ТРТИ поступить будет нелегко. Рядом Ростов, Краснодар, Ставрополь – десятки городских школ готовили в ту зиму моих конкурентов, которые АЭС не изобре­тали, зато умели ловко "свертывать" тригонометрические тождества. Из хаты, крытой соломой, шагнуть в прекрасный мир электроники -голова шла кругом от нестерпимой этой мечты!.. Но от этого меня от­деляла пропасть, и я вгрызался в Моденова. В июне 54-го я отослал в Таганрог свои документы и вскоре получил уведомление, что они при­няты, и меня приглашают на экзамены не позднее 1 августа. Все наде­жды теперь возлагались на интенсивную подготовку в течение июля.Лето оказалось жаркое, почти без дождей. В саду под акацией был у меня сколочен топчан. Там я спал под овчинным тулупом. Меня будило солнце, и я тут же усаживался за свои дела. Окошко перед моим столом было распахнуто прямо в сад. Густой куст давно отцветшей сирени спасал от солнца и дарил кислородную свежесть весь день. Иногда только бабушка просила виновато: "Сашко, ты не принес бы водицы из Котовой балки?" В ближних наших колодцах вода годилась для поливки, но для питья или готовки еды сельчане предпочитали криничную. Я брал ведра и коромысло. За полчаса пути до криницы и обратно вполне можно было бы продумать ход решения очередной задачи или подзубрить спряжение неправильных немецких глаголов, но... Но почему-то именно здесь настигало меня всякий раз трепетное ожидание близящихся перемен в моей жизни.И вот настал день, когда надо было ехать в Таганрог". Бабушка нагрела мне казан воды, я вымылся в корыте, надел лучшие свои брюки и положил в чемоданчик несколько свежих рубашек про запас. Пешком добрался до станции Велико-Анадоль и в закатный час сел на поезд "Одесса-Ростов". Незаметно уснул, сидя за боковым столиком, и вроде бы тут же растолкала меня проводница:– Ты, что ли, едешь в Таганрог, малый? Вставай, сейчас будет Марцево. Дальше поедешь пригородным.Я сошел на низенький перрончик. В темноте над блестящими рельсами тревожно горели огни. Особенно пронзил мою душу фиоле­товый. Его свет и тревожил, и вселял надежду. Он вроде бы не отказы­вал мне в будущем, полном очарования и блеска, но виделось в том фиолетовом зовущем луче и что-то непростое, почти трагическое. Од­нако же нельзя мне было не идти туда, это значило бы предать себя...Слабо, ох как слабо сдавал вступительные экзамены в ТРТИ вы­пускник Благовещенской средней школы Саша Величко! Два трояка по математике – письменная работа и устный экзамен. Четверка по сочи­нению. Я потерял уже пять баллов. Впереди физика, немецкий и химия. Можно уже и не ходить на следующий экзамен, но это физика, и раз­бирает меня уже чисто спортивный интерес: неужели и по физике я не тяну здесь больше, чем на тройку: Хорошо все-таки городским, у них подготовка – дай боже! Только и слышишь: "Как дела. Эдик?" – "Да вот пятушка сейчас словил, это мы запросто!"Дождь. Асфальтированный двор института залит потоками воды. Сверкает где-то над морем дальняя, слабая и бледная, молния. Авто­матически и почти с досадой фиксирую это. Доносится, наконец, и усталый раскат грома. Воспоминание об "атмосферной электронике" теперь рождает только чувство досады и тоску, почти отвращение. Ба­бушка Мария Васильевна права – следует ее внучку подаваться в Ме­литополь и учиться там на сельскохозяйственного инженера. По слу­хам, в Мелитополе в этом году почти нет конкурса. И тех, кто сдал в ТРТИ хотя бы на тройки, там берут "без звука". Нужно сдавать до конца. И я вроде бы принимаю такое решение и тащусь на экзамен по физике. "Вот это, ребятушки, баня, а банщик – зверь!" – говорит пот­ный и счастливый парень, выскочив с четверкой в аттестате. Там у не­го две пятерки – по "обеим математикам". "Или же плюнуть на все и уехать до будущего года?" – говорю я себе. И ноги сами уносят меня от страшной белой двери.Как, однако же, все время тянет к рекламному стенду электрова­куумного факультета, обещающего своим выпускникам блистатель­ную деятельность – от заводского технолога до инженера-исследователя и разработчика небывалой электронной техники! О, это волшебство – стекло и металл электронных приборов от крошечной лампочки типа "желудь" до водородного тиратрона величиной с вед­ро. Обещание чуда, которое они заключают в своих конструкциях, звучит и в названиях – магнетрон, клистрон, лампа бегущей волны... Ни один стяжатель так не сгорал над ювелирной витриной от близости и недостижимости бриллиантов, как тот несчастный абитуриент перед рекламой любимого факультета. Реальная электроника оказалась во сто крат привлекательнее моих выдумок, но она для меня – увы! – не­достижима ни нынче, ни потом. Хватит романтики, надо смотреть правде в глаза, сдавать до конца экзамены и ехать в город Мелитополь обратным поездом "Ростов-Одесса".Я последним вошел в аудиторию. Экзаменатор уже собирал портфель, но билеты еще лежали на столе.

– Что же вы опаздываете, право? – поморщился экзаменатор. – Нехорошо. Давайте экзаменационный лист, берите билет.

Мельком взглянув на взятый билет, я спросил:

– Без подготовки можно?– Ваше право.

Мой ответ он слушал рассеяно с полуприкрытыми веками и чуть склоненной набок головой. Но какие-то неведомые токи сообщили мне, что я уже вызываю в этом человеке некоторую симпатию. Легкое и горькое пламечко вдохновения начинает отогревать мою душу... Физика фотоэффекта в моем изложении расцветает, я это чувствую, в живом, полном гармонии и красоты виде. Я страшусь теперь только одного, что недостанет слов передать видимое внутреннему моему взо­ру... Вопрос. Я тут же отвечаю с подъемом, потому что вопрос помог мне завершить мысль. Еще и еще вопросы на темы уже далекие от фи­зики фотоэффекта. Лицо экзаменатора незаметно преображается... Экзамен превратился в оживленную беседу, когда обоим собеседникам очень интересно друг с другом. Экзаменатор вдруг улыбнулся:

– Ну вот, хорошо поговорили "за физику", как сказали бы в Одессе. Ставлю вам пять. А поставил бы десять, чтобы скомпенсировать досадные ваши потери. Несомненно, у вас есть способность чувствовать внутреннюю жизнь физического явления. Это много, это, знаете ли, так же редко, как и абсолютный слух. Жаль, что вы поступаете не на физфак университета. Впрочем, это почти ничего не меняет, ведь электронщик – тот же физик, так что выбор ваш удачен. Мне даже кажется, что у вас есть способность как-то вживаться в изучаемое явление, этакий физический артистизм... Сдавайте непременно все экзамены до конца. Мы что-нибудь придумаем. Вам нельзя терять года, как скрипачу нельзя без ежедневной игры. Мой учитель Лев Давидович Ландау говорит, что активный возраст физика – до двадцати пяти лет. Вам надо спешить. Смотрите-ка, дождь перестал. Проводите меня до дому и расскажите о себе. Будем знакомы – Кухаревский Юрий Васильевич.

Шагая рядом с Кухаревским по мокрому и зеленому от отраже­ний листвы асфальту, я совсем обнаглел и взахлеб рассказывал о мол­ним, шарахнувшей в заброшенный террикон и о том, как строил для физического кабинета школы модели электрических приборов, и ко­нечно же – о своем проекте АЭС, опоясывающих экваториальные поя­са Земли... Если не считать сурового на оценки Валика Майдана, это был первый в моей жизни человек, которому я открывал душу. Впер­вые я ощутил необходимость отразиться в другом человеке, как в зер­кале, и понять по его оценке, чего ты стоишь. Выслушав о проекте АЭС, Кухаревский поморщился и сказал:

– Все чепуха и бред. Какая-то убогая техническая фантастика в духе Немцова и Казанцева. А вот фотография чрезвычайно интересна. По-моему, здесь и не пахнет никакой шаровой молнией. Но вам уда­лось каким-то образом спровоцировать перегрев плазмы в стволе ли­нейной молнии. Температура здесь была в сотни раз выше, отсюда увеличение яркости и более сильная засветка пленки. Дайте мне эту фотографию на всякий случай. Думаю, мы с вами скоро займемся рас­шифровкой этого иероглифа...

Может возникнуть непраздный вопрос: это что же, Саня Величко предусмотрительно прихватил фотографию молнии на экзамен? Такой хитрый? Клянусь всем атмосферным электричеством – нет! Сделанная контактно с пленки 6x9, эта фотография просто была заложена у меня в записную книжку. И во время исповеди я не мог ее не показать... Да, многим я обязан Кухаревскому, а прежде всего – живущим во мне и поныне убеждением, что мир полон хорошими людьми. У подъезда своего дома Кухаревский мне сказал:

– Вам недостает культуры, Саша. Вы дичок с врожденной физи­ческой интуицией. Если привить к ней кое-чего культурного, матема­тического к тому же, может выйти большой толк. Ведь дарование – это то, что дается нам даром, мало еще что на свете так же безнравственно, как пустить этот дар по ветру из-за лени и бесхарактерности. Ученому нужен характер! Скоро вы в этом убедитесь. Да хоть вчитайтесь в био­графии Резерфорда, Эйнштейна, Марии Кюри... Ну, давайте – успеха вам с немецким и химией!

Немецкий я сдал при самых загадочных обстоятельствах. Есть у Ильфа в записных книжках такое: "Путаясь в соплях, вошел мальчик". Вот так же, путаясь в плюсквамперфектах и кондиционалис айн, маль­чик Саша Величко, семнадцати лет от роду, вошел на экзамен по язы­ку. Взял билет. Строгая седая старушка-экзаменатор выдала мне текст для перевода и пересказа. За подготовкой я просидел два с половиной часа и снова оказался последним из экзаменующихся. Трепеща, подсел к столу для ответа. Но едва я открыл рот, старушка уже старательно вывела в экзаменационном листе "пять" и спросила: "А вы правда очень хотите здесь учиться, молодой человек? Странно, Юрий Василь­евич мне сказал, что вы очень способный мальчик, но по вашему виду этого не скажешь".

Химию я вымахнул на пятерку уже без вмешательства таинствен­ных сил. Но прошел в институт на самом пределе. Так прыгун в высоту буквально обтекает свою планку. До проходного мне недоставало трех баллов! На десять мест, оставшихся от конкурса, претендентов отби­рали из "отбросов", взвешивая все и вся. Так мне Кухаревский потом рассказывал. В этих-то обстоятельствах он и пустил в ход фотографию молнии. Она перевесила довод об отсутствии у абитуриента Величко достаточных знаний по математике. Расшифровкой же иероглифа, ос­тавленного молнией на том снимке, мы с Кухаревским занялись только через год.В первые дни учебы мне все казалось, что чудесный сон вот-вот развеется, и выяснится, что моя фамилия по ошибке вписана в списки студентов первого курса, да еще и с отметкой "общ", что означало мои права на общежитие, в котором я уже поселился... После лекций не­удержимо тянуло шататься по улицам старого Таганрога, которые, начинаясь у маяка, веером накрывали мыс – тот самый "рог", который попал в название города. Его переулки-дуги двумя своими концами выходили к белесо-голубому Азовскому морю. В чисто выметенных дворах после щедрой поливки празднично сияли цветы. Благоуханием табаков перекрывались запахи хлорки и креозота. Держалось совсем еще летнее тепло. Еще можно было купаться и нежиться под солнцем на песочке. Кошек, скребущихся на душе, еще удавалось смирять обе­щаниями, мол, упорнейшую учебу начнем с вами сегодня же вечером -законспектируем первоисточники классиков и сделаем задание по на­черталке. Иногда я встречал во дворе или в коридорах Кухаревского. Юрий Васильевич кивал мне, торопясь по своим делам, а я стоял с пы­лающими ушами и не мог понять, что же это меня, деревенщину, так разволновало...Что же, в конце концов, заставило меня сесть за работу? Совет Кухаревского "формировать характер", нежданно налетевшая непого­да или мнительное предчувствие, что в зимнюю сессию я непременно завалю математику? Пожалуй, равнодействующая всех названных факторов пересилила наконец инерцию сладостной сентябрьской лени. Программа самоусовершенствования сложилась и была принята к не­укоснительному исполнению. В основу этой программы лег тезис: "Нет ничего превыше высшей математики". Я занимался по шестна­дцать часов в сутки, прихватывая также и воскресенья...